Ключ повернулся в замке с оглушительным скрежетом, хотя на самом деле механизм был бесшумным. Этот скрежет раздавался у нее в голове. В прихожей царила тишина, но не спокойная, предрассветная, а тяжелая, звенящая, как натянутая струна. И она знала — струна эта вот-вот лопнет.

Дмитрий стоял у панорамного окна в гостиной, спиной к ней. Он был одет в свой темно-синий кашемировый халат, и в его неподвижной позе читалась не расслабленность, а каменная, собранная ярость.

— Доброе утро, — произнесла она, и ее голос прозвучал хрипло и неестественно громко, нарушая гнетущее молчание.

Он медленно, как манекен на шарнирах, повернулся. Его лицо было маской олимпийского спокойствия, но глаза… глаза были ледяными щелями, в которых бушевала буря.

— Весело повеселилась? — спросил он. Фраза была банальной, из дешевого романа, но произнес он ее с таким ядовитым, шипящим спокойствием, что у Вики похолодело внутри и сжался желудок.

— Да… да, конечно, — она прошла мимо него, стараясь двигаться естественно, но ноги были ватными, предательски подкашиваясь. Она вся, каждая пора, пахла морем, ночным ветром и чужим мужчиной, и она отчаянно надеялась, что он этого не почувствует. — Мы с Аленой… болтали до утра. Засиделись.

— До утра, — повторил он, как бездушное эхо. Его взгляд, тяжелый и изучающий, скользнул по ее растрепанным волосам, по слегка припухшим губам, и остановился на ее сумке, которую она поставила на консоль из светлого дуба. — Интересно. Алена звонила мне час назад. Спрашивала, не вернулась ли ты уже, хотела узнать, понравилось ли тебе в том новом спа-салоне, куда вы, по ее словам, собирались вчера вечером.

Сердце Вики провалилось в бездну. Глупая, непростительная, детская ошибка. Она не договорилась с Аленой об алиби. В пьянящем угаре своей тайны она забыла о базовых мерах предосторожности.

— Мы… мы передумали, — запинаясь, выдавила она, чувствуя, как горит лицо. — Решили не тратиться. Просто посидели у нее дома, с вином.

— У нее дома, — он сделал медленный, неспешный шаг к ней. Он не кричал. Его тихий, мерный голос, отчеканивающий каждое слово, был страшнее любого крика. — И что же вы делали, «посидели»? Смотрели фотографии? Вспоминали старые времена? Вязали?

Она ничего не ответила, чувствуя, как трещина в фундаменте их брака с грохотом превращается в пропасть.

— Знаешь, что меня больше всего бесит? — он подошел вплотную, и она почувствовала исходящий от него холод, будто от открытой морозильной камеры. — Не твоя ложь. Даже не твои потные ладони и бегающие глаза. А этот… запах.

Он резко, почти с ненавистью, вдохнул воздух рядом с ее виском, и все его тело напряглось.

— Ты пахнешь дымом, Виктория. И ветром. Словно только что вернулась не с посиделок, а с пожара.

Она отшатнулась, словно от удара. Пожар. Его пожар. Запах его кожи, его профессии, который стал для нее наркотиком, для Дмитрия был неоспоримым вещественным доказательством преступления.

— Это от костра, — слабо солгала она, и сама услышала, насколько это неправдоподобно. — Мы… мы сидели у Алены на балконе, жгли свечи в железном жаровне… Был легкий дымок.

— НЕ ВРИ МНЕ! — его терпение лопнуло. Он не закричал, а прошипел, и от этого низкого, змеиного звука по ее коже побежали мурашки. Его рука с силой обрушилась на полку консоли, и та жалко затрещала. — ГДЕ ТЫ БЫЛА? С КЕМ?

В этот момент его взгляд, острый как бритва, упал на ее сумку. А точнее, на тонкую, почти невидимую щель между металлическим замком и кожей. Оттуда, как обличительный перст судьбы, медленно сыпалась на идеально отполированную светлую поверхность столешницы тонкая струйка песка. Мелкого, светло-серого, морского песка. Того самого, что набился в складки ее сумки за ту ночь на пляже, когда она лежала на его куртке.

Он замер, уставившись на эту маленькую, ничтожную кучку. Его лицо, обычно такое невозмутимое, исказилось гримасой такой немой боли и леденящего презрения, что Вике стало физически плохо. Она увидела, как дрогнула его нижняя губа.

— Песок, — прошептал он с ледяным, обескураженным изумлением. Он медленно протянул руку, коснулся пальцами песчинок, словно проверяя, реальны ли они. — Ты… у костра на балконе… с песком.

Он медленно поднял на нее глаза. Лед в них растаял, уступив место чему-то худшему — абсолютному, безоговорочному пониманию. Взгляд, в котором не осталось ни капли надежды.

— Всё кончено, не так ли? — спросил он, и его голос вдруг стал пустым и до смерти усталым. — Ты уходишь. К нему.

Она стояла, не в силах пошевелиться, глядя на эту жалкую, предательскую кучку песка, которая похоронила семь лет ее жизни. Она чувствовала всесокрушающую волну вины, стыда, паники. Но сквозь этот водоворот ужаса, как луч света в темноте, пробивалось другое, ясное и неоспоримое чувство — освобождение. Ловушка захлопнулась. Больше не нужно было притворяться. Больше не нужно было лгать.

Она не сказала «да». Не произнесла ни слова. Она просто посмотрела на него, и ее взгляд — не испуганный, не оправдывающийся, а почти что… облегченный — сказал все за нее.

Дмитрий резко выдохнул, словно получил пулю в грудь. Он отступил на шаг, его плечи ссутулились под невидимой тяжестью. Вся его надменность, вся уверенность испарились, оставив лишь сломленного, преданного человека.

— Убирайся, — прошептал он, глядя куда-то мимо нее. — Прямо сейчас. Пока я не сделал чего-нибудь, о чем мы оба будем жалеть. Забери свои вещи потом. Я не хочу… я не могу тебя видеть.

Она не стала ничего собирать. Не пошла в спальню за чемоданом. Ее сумка с тем самым песком так и осталась стоять на консоли — символ всего, что она оставляла позади. Она просто развернулась, вышла за дверь и закрыла ее за собой.

Плотно. Окончательно. Звук щелчка замка прозвучал для нее громче любого хлопка.

Спускаясь по лестнице, она достала телефон. Руки дрожали так, что она едва могла удержать аппарат. Слезы наконец хлынули из ее глаз, но это были не слезы горя, а слезы катарсиса, сметающие с души всю ложь. Она написала единственному человеку, который сейчас имел значение.

Вика: Всё кончено. Он всё знает. Я ушла. У меня ничего нет с собой. Только я.

Ответ пришел мгновенно, будто он ждал, держа телефон в руке.

Сергей: Ничего не нужно. Только ты. Стой где есть, не двигайся. Я уже выезжаю.

Она вышла на улицу, навстречу холодному, безразличному утру. Дверь в ее старую, безопасную, выхолощенную жизнь захлопнулась навсегда. Позади оставались стены, орхидеи и человек, который смотрел на нее с таким презрением. Впереди был только ветер, неопределенность и огонь. И человек, который им управлял. Она стояла на тротуаре, дрожа от холода и адреналина, и не оглядывалась. Ни разу.

Он нашел ее на скамейке в сквере, всего в двух кварталах от того ада, что она когда-то называла своим домом. Она сидела, сгорбившись, маленькая и беззащитная, сжимая в руках ту самую предательскую сумку с наскоро брошенными вещами — жалким следом ее прежней, вымершей жизни. Когда его машина резко, с визгом тормозов, остановилась у тротуара, и он выскочил из нее, не закрыв дверь, Вика подняла на него глаза. И он увидел в них не слезы, а шок. Глубокий, парализующий шок от того, что рухнул весь ее мир, и теперь она сидит среди его обломков одна, на холодном камне.

Он не стал ничего говорить. Не было слов, которые могли бы выразить то, что бушевало у него внутри — яростную защиту, облегчение, что нашел ее, и боль за ее сломанный взгляд. Он просто подошел, встал на колени на мокрый асфальт прямо перед ней и обнял ее. Обхватил так сильно, так полностью, словно своим телом пытался оградить ее от всех невзгод разом, прикрыть от холодного ветра реальности. Она вжалась в его грубую куртку, в его знакомый, дымный, спасительный запах, спрятала лицо в изгибе его шеи, и только тогда разревелась — глухими, разрывающими душу рыданиями, от которых содрогалось все ее тело.