– Ему все равно, что происходит с чужаками!

– Это не так.

– А даже если… Ну и пусть! А моя рана? Моя потеря? И, потом, это мне, женщине, позволительно плакаться и переживать. Если же он так чувствителен, что переживает смерть каждого человека – ему не место в нашем беспощадном мире.

– Он будет чувствовать себя виноватым. Хотя, я считаю – его вины в случившемся нет. Он выполнил просьбу этой смертной. Дал ей то, о чем она мечтала.

– Но цена…

– Плата за исполнение мечты всегда высока.

– Я думаю… Может быть… Если бы он попытался, если бы вернул Лику в прошлое, но не на час, а на год… Тогда все могло бы пойти иным путем…

– Ты имеешь в виду, что он мог отнять у смертной ее мечту, стереть ее из памяти, зная, к чему та приведет?

– Ну…

– И ты, предполагающая возможность подобного, называешь жестокой меня?

– Не знаю… – она нервно дернула плечами. – Какая разница? Теперь-то не будет уже ничего! Ничего, понимаешь! Один обряд не делает будущего! А он не станет повторять его, зная цену… Считая…веря, что все повторится вновь…может повториться…

– Чтобы этого не было, Шамаш должен понять, в чем его ошибка.

– И в чем же?

– Я уже говорила – жизнь и смерть неразделимы. Где одно, там должно быть и другое.

Пусть это не кажется благом, но и не является жестокостью. Необходимость – вот что это.

– Наша ошибка в том, что мы не позвали тебя? – презрительно фыркнула -Кто, лучше меня, знает смерть?

– Ну конечно! Хочешь застолбить себе место в новом мире?

– Того мира пока еще нет. Мы говорим о пустоте.

– Но он будет! И ты знаешь об этом!

– Я сказала то, что должна была! И мне совершенно безразлично, что ты обо мне подумаешь. Главное, чтобы меня понял брат.

Нинти хотела что-то сказать, но промолчала. Да и время слов уже прошло.

Они подошли к вратам города, из которых как раз выходила похоронная процессия.

Впереди служители несли на носилках убранное цветами и листьями деревьев тело горожанки. Смерть была милосердна к ней, стерев следы старости. Спокойное безмятежное лицо было молодо и свежо. Кожа чиста. Волосы полноцветны и живы.

Воистину, казалось, что она просто спит сладким, светлым сном.

По обе руки от нее шли плакальщицы, которые многоголосицей пели длинный, монотонный заговор-прощание. Следом за носилками шли Бур и Ларс. Сопровождавшие их стражи, служители, горожане, пришедшие отдать последний долг памяти умершей, двигались на почтительном удалении позади, словно веря, что рядом с хозяевами города идут, став невидимыми, и небожители, покровительствовавшие этой семье.

Однако Шамаш не встал в процессию. Он смотрел на нее со стороны, словно специально отстранившись. Богини шли рядом с ним. Три бледные, печальные тени, растворявшиеся в набежавших на глаза слезах, терявшиеся в косых лучах утреннего солнца. Они молчали.

Когда горожане вошли в лес, Шамаш двинулся следом. И пусть он по-прежнему держался в стороне от людей, но не спускал с них взгляда ни на мгновение, внимательно следя за каждым словом заговора, каждым движением рук служителя.

Процессия медленно двигалась по направлению к границе оазиса, идя, однако не по караванной тропе, ведущей от восхода на закат солнца, а под прямым углом к ней, оставаясь по отношению к дневному светилу на том же самом месте, удаляясь лишь от стен города.

Никто не останавливался. Когда служители, несшие носилки, устали, их прямо на ходу, боясь любого, пусть даже всего лишь мгновенного промедления, меняли другие.

Одна песня сменяла другую. Плакальщики чередовались, переводя дух, но их хор не умолкал ни на миг.

Чем ближе они подходили к грани, тем грустнее становились заговоры, громче плач.

Казалось, что и все вокруг, во власти той же скорби, менялось, тускнело, живое, полноцветное уходило вслед за мертвой в край благих душ, оставляя земному миру двуцветие смерти – черная земля, черные стволы деревьев, и белый снег пустыни на горизонте.

Стало холодать. Но горожане, хоть и были одеты совсем легко, не чувствовали этого. Никакой холод, что испытывает тело, не могло сравниться с морозом, который овеивает душу, приближавшуюся к вратам мира смерти.

Шамаш качнул головой. Эти люди слишком пренебрежительно относились к своему здоровью, не думая о том, что могут простудиться. Он уже хотел окутать процессию волной тепла, согревая горожан, но Кигаль коснулась его руки, останавливая.

"Не надо, не делай этого", – говорили ее полные грусти и сочувствия глаза, в то время как и губы, и мысли молчали.

Бог солнца чуть наклонил голову в знак согласия, одновременно благодаря сестру.

Если бы не она, он мог нарушить ход обряда. Да, стремясь помочь можно навредить куда больше, чем даже задавшись целью причинить вред.

Когда все подошли к снегам пустыни, дневное светило уже склонилось к горизонту.

Вечер выпустил в мир тени, которые закружились в повисшей над землей алой дымке – мареве в медленном причудливом танце.

Шамаш огляделся вокруг с долей удивления. Наверное, впервые он потерял счет времени, даже не заметив, как пролетел день. Странно. Ведь ничего не происходило.

Движение погребальной процессии было медленным и монотонным. По идее, мгновения должны растянуться на вечность. Но все вышло иначе. Почему? Он не знал ответа.

Хозяин города остановился у черты своих владений. Он не мог переступить ее, несмотря ни на что. Пока он был жив, он должен был следовать клятве, данной камню-хранителю.

Остальные же, прежде, чем замереть, прошли еще несколько шагов. Служители поставили носилки с телом умершей вниз, на снег. Жрец опустился на колени рядом с женой, последний раз взглянул на нее, поцеловал в ледяные, скованные холодным сном, уста, затем вновь выпрямился, обошел, читая заклинания, кругом, сначала в одну сторону, затем в другую, отделяя мир смерти от края живых и одновременно отчерчивая кусочек земли жизни, на время передавая его во власть мертвым. Потом он остановился вновь, на этот раз – лицом к городу, спиной к снегам пустыни. В тот же миг плакальщики умолкли. Все всхлипы и причитания прекратились.

Воцарилась тишина, в которой было слышно лишь далекое дыхание ветра.

В руке Бура блеснул клинок. Наклонившись над Ликой, он осторожно перерезал сплетенные воедино восемь шерстяных нитей, на которых на шее человека с третьего дня его жизни и до самой смерти висел маленький золотой кругляш. Это был знак солнца – символ веры, поклонения повелителю небес как верховному божеству неба, и одновременно – знак вечности, надежда на то, что у сна будет пробуждение, не будет конца.

Этот кругляш должен был быть прибежищем души до тех пор, пока она не достигнет подземного мира, чтобы затем стать той монеткой, которую умерший, достигая своей цели, отдавал духам-перевозчикам, платя им за услуги…

На миг задержав талисман жены в руке, Бур замер, прощаясь с ней снова и теперь уже – навсегда.

Пусть он верил – что бы там ни было, они встретятся в вечном сне – но в том сне они будут другими, лишенные душ. Душам же, даже если их пути по саду пересекутся, не дано будет узнать, ощутить близость дорогого сердцу живущих человека.

Талисман был холоден, словно кусок льда и Бур что было силы стиснул пальцы. Но сколько жрец ни пытался согреть его, у него ничего не получалось. Все было бесполезно. И оставляя тщетные попытки, тяжело вздохнув, он зажмурился и, взмахнув рукой, бросил талисман за спину, в белизну пустыни. Подхваченный порывом ветра, кругляш улетел куда-то далеко, упав, провалился в снег. Талисман исчез бы в нем, сгинув без следа, если бы не внимательные глаза служителей, которые не моргая следили за его полетом. В их руках уже были широкие лопаты, которыми они приподняли полог в том самом месте, куда упал золотой кругляш, чтобы затем, уложив на образовавшееся ложе тело умершей, укрыть его снегом, словно меховым одеялом.

Едва это было сделано, плакальщики зажгли факелы, установили их кругом. Прорезая уже начавший сгущаться мрак, они будут указывать душе путь в иной мир, чтобы та, покинув уснувшее вечным сном тело, не заплутала, не превратилась в тень-бродяжку, а обрела свой новый, вечный дом.