Андрей медленно обернулся. Не резко – как человек, который понял, что услышал то, что уже знал, но пытался не принимать. Да, он чувствовал это. Каждой тренировкой. Каждым настойчивым взглядом. Каждым “случайным” визитом. Эти разговоры не останутся вежливыми. Вскоре их начнут сопровождать печати, приглашения, приказы. А потом – свиток. Официальный. С сургучной печатью, с гербом рода, где будет сказано, что брак одобрен и назначен.

И если он, по недомыслию или упрямству, посмеет отказать… Он нарушит честь. И не только свою. Но и честь того, кто дал ему защиту. Глава семьи Хваджон никогда не простит такого проступка. Тогда Андрей станет не просто странным учеником с не совсем ясным прошлым. Он станет проблемой, пятном, которое нужно удалить.

– Они не попросят твоего согласия. – Хрипло продолжил старый алхимик. – Тебе его просто покажут, как уже подписанный документ. Как “великое доверие, оказанное столь многообещающему юноше”. А если рот не откроешь – и не откажешь прямо… Они посчитают, что ты согласен. Понимаешь?

Андрей медленно закрыл глаза. Всего лишь на миг. Он слышал это. Он видел это. Он чувствовал это. Все эти “вежливые” улыбки были не жестами внимания – они были приманкой. Тестом. Подобием ласковой сети, которая оборачивается не заботой, а – порабощением через долг, уважение и страх потерять крышу над головой. Он медленно открыл глаза и посмотрел на старика. Тот вдруг смягчился. Его голос стал почти отеческим:

– Мальчик. Я тебе не враг. Я тебе говорю не потому, что хочу испугать. А потому, что сам когда-то прошёл через всё это. Всё начинается с вежливых поклонов, а заканчивается тем, что ты просыпаешься в доме, где каждый твой шаг решаешь не ты. А кто-то это делает за тебя. – Старик замолчал, глядя на него внимательно, а потом кивнул. – Ещё есть немного времени. Используй его с умом. Пока ты молчишь – они не знают, что ты чувствуешь. А значит, не могут до конца тебя просчитать. Но и ты не вечен в этом молчании. Придётся либо вырваться, либо… – он сделал паузу и только тихо добавил, – …либо надеть чужую маску и носить её всю жизнь.

После такого прямого намёка в лаборатории воцарилась тишина. Только снаружи, в темнеющем саду, затрещал сверчок громче прежнего. И где-то вдалеке – прошелестел шёлковый подол по гравию. Андрей сидел неподвижно. Внутри него воцарилась не боль, не страх, а медленно просыпающаяся решимость. Если его поставят перед фактом – он найдёт, как ответить. Но пока… Пока он молчал. И копил своё внутреннее пламя.

Запах вечерней лаборатории был плотным, как туман. Пыль высушенных корней, пар от охлаждённого котла, чуть металлический аромат старых пестиков и ступок. Фонари снаружи начали тускло мерцать, отбрасывая на стены бледные пятна, словно внутри всё ещё варилась неведомая эссенция. Листья у окна покачивались под тёплым ветром – но внутри было ощущение настоящей неподвижности, как в камере, где застыли не только люди, но и само время.

Андрей всё также сидел на своём месте, прислонившись плечом к стене. В его мыслях всё ещё гудел разговор, произнесённый стариком. Свадьба как свершившийся факт. Письмо без подписи, которое всё равно становится судьбой.

Да. Сейчас он пытался думать хладнокровно, но за этим спокойствием шевелилось что-то упрямое, что-то дикое, как волк, загнанный в клетку – молчаливый, но несломленный.

Старейшина Йонг Мин долго молчал. Он даже не ворчал, как обычно, не гремел керамикой, не щёлкал пальцами. Лишь ссутулился за столом и уставился в одну из своих чаш, будто хотел вытянуть из гущи трав предсказание. И наконец, после долгого молчания, сказал негромко, почти задумчиво:

– Есть способ избежать всё это…

Андрей чуть повернул голову, старательно улавливая каждое слово, и каждый его намёк.

– Не идеальный. Но… может, единственный. Если хочешь… Не жить под печатью чужого решения, а иметь право выбирать сам. Если хочешь, чтобы даже глава семьи Хваджон не мог указать тебе на дверь. Чтобы старейшины, увидев тебя, переглядывались, не зная, как к тебе подступиться…

Старик медленно отставил чашу в сторону, встал, неспешно подошёл к дальнему шкафу. Достав свиток, пыльный и завёрнутый в ткань, положил его перед Андреем.

– Уникальность. – Сказал он тихо. – Вот что сейчас тебе нужно. Даже не сила. Потому что силу можно развить. Силу можно купить – пилюлями, артефактами, наставниками. Но уникальность… Она или есть, или её нет. И если ты станешь таким, что тебя невозможно заменить, то тогда практически никто, даже великие роды, не рискнут заставить тебя подчиниться. Они захотят именно договориться с тобой. Потому что если сломают тебя, то сломают то, чего больше нигде нет.

Он развернул свиток. Тонкие чёрные чернила изображали сплетённые алхимические контуры – древний рецепт. Неполный, разрозненный, будто вырванный из большего полотна.

– Ты уже удивил многих тем, что учишься у меня. Удивил боевым стилем. Удивил стойкостью. Но этого мало. Пока ты не достиг уровня Доу Лин, пока ты не вышел за пределы, которые признают в любой секте как по-настоящему “высокий шаг”, ты – всего лишь перспективный. А перспективных можно женить, назначить, переставить, как пешку.

Потом он подошёл ближе, и его голос стал грубее:

– А потому, Анд Рей… Тебе нужно сделать то, чего другие не смогут повторить. Что-то, что закрепит за тобой образ исключительного. И лучше, чтобы это произошло не через бой, а через создание. Через то, что оставляет след не на арене, а в плотной материи мира.

Он указал на котёл.

– Ты варишь хорошо эликсиры и пилюли. Но если ты сможешь создать собственную пилюлю, собственный формат алхимии, которого никто до тебя не практиковал, пусть даже на основе старого, забытого или искажённого рецепта, тогда ты станешь именем, а не просто учеником. А имена не выдают… За родовитую жену. С именами договариваются.

Он снова затих. Лаборатория уже в который раз погрузилась в тишину. А потом, совсем негромко, как будто стараясь не задеть никаких струн души самого парня, старик добавил:

– Но для этого тебе придётся… Заговорить…

Андрей медленно поднял взгляд на старика. В его глазах было не удивление. А что-то другое. Сдержанное напряжение. Сам же старейшина Йонг Мин чуть склонился к нему.

– Я знаю, что тебе, по какой-то причине, удобнее молчать. Я уважаю это. Может, ты просто не хочешь, чтобы услышали твой голос. Может, он звучит как чужой. Или – как напоминание. Но если ты хочешь остаться собой, то тебе придётся заявить о себе не жестами, а словами. Потому что создание требует языка. Ты не передашь алхимический метод без формулы. Ты не изменишь конструкцию пилюли без ментального клейма. Ты не сможешь внедрить своё в ткань мира, если не вложишь в него свой голос.

Сказав это, он выпрямился.

– Ты думаешь, молчание спасает? До поры. Но теперь твоё молчание – пустое место, в которое другие начнут вставлять своё. Свои ожидания. Свои слова. Свои решения. Или ты заговоришь сам – или за тебя заговорят другие.

Андрей всё ещё молчал. Но пальцы его медленно сжались в кулак. Да, он понял. Пока он молчит, просто невидим, удобен, и даже может быть пластичен. Но если он произнесёт имя своей пилюли, своего пути – тогда имя это станут бояться потерять. И тогда, возможно, впервые за всё это время… выбор будет зависеть именно от него.

Лаборатория затихла. Старик ушёл в заднюю комнату, оставив Андрея одного – под склоном сводов, среди ряби пыли, танцующей в тусклом свете фонаря. Но в голове Андрея гудело. Не от усталости – от слов.

"Ты не сможешь внедрить своё в ткань мира, если не вложишь в него свой голос."

Слова Йонг Мина, как алые печати, практически выжглись в его сознании. Прав он, старый лис. До боли прав. Но как… Как он может заговорить, если сам его голос был клеймом, напоминанием, отголоском чужого мира? Он мог бы выдавить звук. Несколько. Но что скажут те, кто их услышит? Его произношение… До сих пор было тяжёлым, слишком рваным, с чуждым выдохом и неправильной тональностью. Даже демоны в Нижнем мире косились на него, слыша, как он произносит какие-либо слова. Но там ещё и не такое бывало. Особенно у тех, кто попадал под воздействие “дикой” магии. А здесь – в мире, где каждое слово имеет структуру, где голос, часть наследия, малейшее отличие сразу превращает тебя в "иностранца", в "отброса", в "некоренного". А то и вообще в “чужака”. Именно поэтому он и понимал, что заговорить для него означает выдать себя. А это равносильно обречённости на стопроцентную гибель…