Он вновь перевёл взгляд на Анда Рея. Тот уже начинал движение Ци по второму малому кругу. Ядро в нём начало вращаться – медленно, но уверенно. Сила в теле уплотнялась, делалась вязкой, плотной, насыщенной. Это было… Быстро… Не опасно… Мастер Йонг Мин внимательно следил за меридианами. Но именно быстро. И это было не совсем нормально для новичка.

– Хех… Вот и посмотрим на то, как ты удивишь всех… – Прошептал он. – Посмотрим, как вытянутся их лица, когда ты выйдешь на арену состязаний и покажешь, на что способен. С первыми настоящими ударами. С реальной силой.

Он усмехнулся, но в этой усмешке была не злость, а тонкая, глубинная радость.

– А я тогда лишь встану рядом и скажу, что всегда в тебя верил. Потому что алхимик – это не просто тот, кто может варить пилюли. Это видеть потенциал там, где другие видят мусор.

Он вновь сделал глоток остывшего чая, а затем наклонился вперёд и коснулся печати, которую сам начертал на камне перед собой, чтобы вокруг площадки стоял защитный барьер. Он усилил её. Потому что знал. Анд Рей скоро будет вбирать гораздо больше энергии, и это привлечёт внимание. Но пока – пускай тренируется. Пока – только наблюдение. А скоро… Скоро начнётся самое интересное…

………..

Эти тренировки давались Андрею достаточно тяжело. Не в том смысле, как у тех учеников, что изнемогали от многократных повторений упражнений, изматывали тела в попытках выстроить цикл дыхания или жаловались на боли в ногах от стоек. У него всё было иначе.

Каждое утро он поднимался ещё до рассвета, когда на внутреннем дворе, окружённом холодными каменными стенами, только начинал таять лунный свет, а ветер с гор тихо скользил вдоль перил. Первые упражнения с дыханием он делал в одиночестве, плотно замотавшись в грубое одеяние ученика третьего ранга, которое ему выдали по требованию старейшины Йонг Мина. Изношенное и слегка прожжённое у рукавов. Его тело, внешне слабое и худощавое, сидело неподвижно в позе лотоса. Но внутри происходило бурление, которое никто не видел.

Пока он сидел, будто стараясь освоить "малое внутреннее обращение", в его теле едва ощутимо вибрировала кость, чьё присутствие нельзя было спутать ни с чем. Её пульсация была чужой и древней, словно в нём дышало что-то, что давно должно было умереть, но не умерло. Что-то из глубины той самой Гробницы Падшего Бога.

Чтобы не выдать себя, Андрей весьма старательно выстроил слоистую маскировку ядра, разделив свою внутреннюю циркуляцию на две параллельные ветви. Одна – та, что была заметна снаружи, и с которой работали все пилюли, переданные ему старейшиной-алхимиком. Другая – настоящая, глубокая, связанная с артефактами, с силой, что формировалась через боль, через упрямство, через жертвоприношения. Эта вторая линия силы спала, если он не призывал её напрямую. Но спала она лишь внешне.

Каждый раз, когда старый алхимик внимательно наблюдал за ним во время тренировки, парень ощущал, как его сердце ускоряет ритм. Он должен был быть убедительным. Не выдать силу, которая пока не должна была быть замечена. По крайней мере, раньше срока.

А потому ему приходилось намеренно сбивать ритм дыхания, искажать плетения, делать ошибки, которые видел бы любой старейшина, но которые выглядели обычной небрежностью, незрелостью, или простейшим отсутствием опыта и знаний.

Это было не просто. Искажение шло против естественной схемы. Там, где его тело само хотело идти по прямой траектории, он вынуждал себя возвращаться назад. Там, где нужно было сделать резкий выдох – он замирал. Там, где каналы просили усиления – он ослаблял их. И каждый раз он чувствовал, как кость под кожей будто вздыхает, недовольно замирает, а иногда даже начинает медленно нагреваться – как напоминание. И всё только потому, что она чувствовала всю эту ложь. И, если бы он ослабил бдительность, если бы позволил настоящей силе вспыхнуть, то вся его маскировка рассыпалась бы, а старейшина Йонг Мин, с его опытным глазом, мгновенно увидел бы нечто иное.

И тогда всё пошло бы совсем иначе. Ему уже было ясно. Из старых свитков, что он тайно читал в алхимической лаборатории старейшины, из пыльных страниц, запах которых въелся в пальцы и легкие, такие артефакты, как кость Падшего, хоть и редчайшие, могли быть вырваны из тела носителя. Если было достаточно желания. Если была сила. И в этой секте, пусть и скрытой от глаз большого мира, такие силы были.

Один из старейшин в древности уже попытался это сделать с другим носителем. Он пытался стабилизировать чужую кость через ритуал извлечения, полагая, что "неполноценный" разумный не заслуживает такой силы. Свиток закончился описанием последствий. Кровавым… Ужасным… Но, к сожалению Андрея, не совсем полным. Хотя теперь ему ясно было одно. Если старейшина узнает, то уж он-то точно не остановится. Даже Йонг Мин, добродушный на вид, не станет смотреть на это равнодушно. Он мог стать для парня либо щитом… Либо первым, кто поднимет скальпель, чтобы извлечь этот древний артефакт из его тела…

И потому Андрей, сквозь все эти тренировки, через боль, усталость, напряжение и сжатые зубы, плавно ослаблял маскировку ядра. Настолько, чтобы казаться прогрессирующим. Настолько, чтобы не вызывать подозрений. Но недостаточно, чтобы показать настоящее.

Для этого он выстроил вторую печать, прикрывающую сердцевину потока. Он подмешивал к своей Ци медленные искажения, словно "неправильную" структуру, чтобы скрыть первозданную симметрию. И даже внутри плетений магического меча он намеренно закручивал силу в спираль, затрудняя прослеживание источника.

Артeфакты, которые он начал формировать – лезвие-печать, связанное с болью, тонкая нить, отражающая страх, зеркало, копившее ярость – всё это он хранил внутри, за многослойной завесой. Они не должны были проявиться. Пока что – нет. Слишком рано. Он мог показать обычную технику. Мог запустить простое магическое плетение меча в каменную цель. Но он не мог показать, как этот самый меч пронзает духовный барьер. Как оставляет шрамы в меридианах противника. Как вибрирует от памяти о страданиях, которые в него вплетены.

Каждый вечер, возвращаясь в свою маленькую каморку – тесную, с пахнущим пылью матом, он очень аккуратно закрывал дверь, вплетал печати глушения, и снова медитировал. Но уже по-настоящему. Только тогда он позволял костному ядру раскрываться. Только тогда прокручивал всё, чему учился днём, без искажений. Он чувствовал, как его сила растёт ещё больше. Он чувствовал, как кость медленно меняет его дыхание, его реакцию, его восприятие. Иногда ему казалось, что она даже думает, что-то помнит, словно в ней живёт отголосок того, кто пал… и не был забыт.

Но именно потому он не мог допустить ошибки. Сейчас – нет. Ещё слишком рано. Ведь если кто-то узнает, если они почувствуют, что он не просто “немой слуга”, а носитель, то его перестанут тренировать. Его начнут изучать. А за изучением почти всегда приходит и… расчленение…

Днём он был учеником. Покорным, молчаливым, сосредоточенным – идеальным образцом усердного ученика под началом уважаемого старейшины-алхимика. Он вставал с первыми звуками колокола на внутреннем дворе, пил обжигающе-горький чай, подаваемый служками, и сопровождал старейшину до лаборатории, где начиналась его дневная жизнь. Там он выносил пузырьки с эссенциями, развешивал пучки сушёных трав, перемалывал кристаллы, вдыхая в лёгкие сажённую пыль древних компонентов, пока не начиналась часть, ради которой он был здесь. Тренировка.

Старик с усмешкой подзывал его к коврику в центре лаборатории, поправлял складки его одежды, подкидывал несколько духовных жемчужин или заставлял повторять плетения “меча сквозь дыхание”, пока не начнёт дрожать воздух вокруг пальцев. Старейшина знал, что делает. Он “формировал ученика”.

А парень всё также играл свою роль. Он показывал ровно столько, сколько позволяла выдуманная “стабильность ядра”. Ровно столько, чтобы не насторожить, но и не вызвать снисходительной жалости. Он ошибался, злился, но прогрессировал – а прогресс был убедительным. Старик улыбался в бороду и подкидывал новые пилюли, новые методы усиления. И он явно был доволен тем, что видит перед собой.