ГОЛУБОЙ ЛАМПАС В Новочеркасске на 60 000 жителей 7 000 вузовцев. Чернеют небеса — шалаш. Меняет вечер краску. Шел снег. И поезд шел. И шла ночь к Новочеркасску. Туман, пятна. Темно, непонятно. С трудом себя карабкал по ночи… по горе ли… И что́ ни дом — коробка, черней, чем погорелец. Город — идет в гору. Но лишь взобрался город-оборвыш — тут тебе — площадь, ширь — собор вишь! Путь до небес раздели́ пополам — дотуда дойдут купола! А за собором средь сора и дерьма, эдакой медной гирей, стоит казак, казак Ермак, Ермак — покоритель Сибири. Ермак не один: из ночи и льдин встает генерал Каледин. За ним другие. Из снега и тумана, из старого времени клятого скачут по улице, по улице атамана Платова. Мчит на рысях «краса Расеева»! С-под шапок свисают пряди. Може, едет и дед Асеева, може, и мой прадед. Из веков испокон, будто снова в огонь, под бубны и тулумбасы — трется конь о конь, золотится погон, и желтеют на ляжках лампасы. Электро-глаз под стеклянной каской мигнул и потух… Конфузится! По-новому улицы Новочеркасска черны сегодня — от вузовцев. И вместо звяканья сабель и шпор на дурнях с выправкой цапли — звенит комсомольский смех и спор да мысли острее сабли. Закройся, ушедших дней лабаз! Нет шпорного диня и дона. Ушли генералы в бессрочный запас,— один на Кубани сияет лампас — лампас голубой Волго-Дона. ЛИЦО КЛАССОВОГО ВРАГА
Распознать буржуя — просто (знаем ихнюю орду!): толстый, низенького роста и с сигарою во рту. Даже самый молодой — зуб вставляет золотой. Чу́дно стрижен, гладко брит… Омерзительнейший вид. А из лы́синных целин подымается — цилиндр. Их, таких, за днями дни — раздраконивал Дени. А буржуй — завел бородку (зря соваться — нет причин), влез, как все, в косоворотку и почти неотличим. Вид под спе́ца, худ с лица — не узнаешь подлеца. Он вшой копошится на вашем теле, никак не лезет в тузы, гнездится под вывеской разных артелей, дутых, как мыльный пузырь. Зал парадных не любит он, по задворкам ищите хвата. Где-то он закупает лен, где-то хлеб у нас перехватывает. Он лавку украсит сотнею ваз… Куда государственным органам! В такую любезность обсахарит вас, что вы прослезитесь растроганно. Не сам штурмует, тих да хитёр, сначала движется парламентёр: он шлет в канцелярский за́мок своих расфуфыренных самок. Бывает, раскиснет партиец иной: — И мне бы влюбиться в звезду из кино! — мечтает, ничем не замаран… А частник встает за его спиной, как демон сзади Тамары. «Не угодно ли взаймы? Что вы? Ах! Сочтемся мы!..» И идет заказ на сии дрова в артель гражданина Сидорова. Больше, Сидоров, подноси даров! И буржуй, от чувства великого, из уральского камня, с ласкою, им чернильницу с бюстом Рыкова преподнес в годовщину февральскую. Он купил у дворника брюки (прозодежда для фининспектора),— а в театре сияют руки всей игрой бриллиантного спектра. У него обеспечены рублики — всем достояньем республики. Миллионом набит карман его, а не прежним советским «лимоном». Он мечтает узреть Романова… Не Второго — а Пантелеймо́на. На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на «Дни Турбиных» — Булгаковым. Хотя буржуй и лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно — он волк, он враг рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где можно пролезть для своих нажив, там его глаза — ножи. Не тешься, товарищ, мирными днями. Сдавай добродушие в брак. Товарищи, помните: между нами орудует классовый враг. |
