Командир, Андрей Витальевич, сидел напротив, откинувшись на пластиковом стуле. Его лицо, обычно собранное, сейчас казалось одутловатым, серым. Под глазами залегли синие тени, похожие на синяки. Но взгляд оставался острым, как лезвие. Холодным.

— Так принимайте эти меры, доктор, — отрезал он. Голос — ровный, без тени сомнения или тревоги. — На то вы и врач. Что положено делать, должны знать. Теоретически.

Теоретически. Ключевое слово нашей жалкой пародии на космическую одиссею. Мы имитировали полет. Имитировали невесомость с помощью скрипучих кроватей. Имитировали связь с Землей — телефон и репродуктор. Имитировали жизнь. А теперь предлагалось имитировать спасение от реальной, осязаемой смерти, подкрадывающейся к нам. Цинга-то ничего не имитировала. Она была абсолютно реальна.

— Во-первых, — я начал загибать пальцы, стараясь, чтобы они не дрожали. Каждый сустав болел. Мои собственные десны кровоточили по утрам. — Питание. Настоящая, свежая картошка. Два клубня. В день. Каждому. — я представил её — твердую, с красноватой кожурой. Сварить? Пожарить? Да хоть сырую, лишь бы не пюре. Образ был таким ярким, таким настоящим, что слюна предательски хлынула во рту, смешиваясь с металлическим привкусом тоски.

— Капуста. Свежая, квашеная — не важно. Сто пятьдесят граммов на нос. Хлеб. Черный, «Бородинский», двести граммов… — я видел, как глотнул Антон, стоявший у входа. Его щеки ввалились, как у старика.

— Гранаты. Красные. Спелые. Не те, что бабахают, а те, что лопаются от сладости. И яблоки. Обязательно яблоки. Два средних. Каждому. В день, — я произносил эти слова монотонно, как пономарь, читающий священную книгу кое-как, не вникая в смысл. Меньше эмоций, больше обыденности.

Командир слушал, его лицо было гипсовой маской. Ещё прижизненной. Только легкое подрагивание желваков на скулах выдавало напряжение.

— Это всё? — спросил он, и в его голосе прозвучало не понимание, а раздражение. Как будто я требовал золотых унитазов.

«Нет, не все, — продолжил я, чувствуя, как поднимается гнев, холодный и острый. — Яйца. Куриные. Через день. Рыба. Селёдка, желательно норвежская, бочкового засола — пятьдесят граммов ежедневно. Морковка. Сто граммов. И тёрка к ней, Андрей Витальевич. С такими зубами… — я кивнул в сторону Антона, который инстинктивно прикрыл рот ладонью. — С такими зубами грызть морковку нельзя. Репа. Редька. Оливковое масло, — я приводил рацион 'Ломоносова», опустив мясо. Все-таки там, в Антарктиде, мы трудились всерьёз, много.

— Доктор! — голос командира резко взлетел, ударившись о низкий потолок. Он встал, и его тень, искаженная тусклым светом лампы, заколебалась на стене, став вдруг огромной, угрожающей. — Доктор, у нас здесь не ресторан «Плакучая ива», у нас — космический полёт! Полёт, доктор! Откуда, по-вашему, в космосе возьмутся свежие яблоки? Или куриные яйца? Вы видели у нас птицеферму? Она осталась на Земле! Здесь, в космосе, на пути к Марсу, каждый грамм воды, воздуха, дерьма в унитазе — на счету! А вы мне вещаете о тоннах картошки и капусты! О яблоках! И как, интересно, хранить этот скоропортящийся рай в длительном полёте, а? Как?

Его дыхание стало учащенным, на лбу выступила испарина. Страх. В его голосе был страх. Но не перед цингой. Перед чем-то другим. Перед ними. Перед теми, кто слушал. Всегда слушал. Я бросил взгляд на вентиляционную решетку в углу. Она была темной. Безжизненной. Обычно оттуда доносилось ровное, успокаивающее жужжание. Сейчас — тишина. Глухая, давящая. Выключили. Зачем? Чтобы лучше слышать? Чтобы мы лучше почувствовали, что мы в ловушке?

— В космосе — не знаю, — ответил я тихо, почти шепотом, глядя ему прямо в глаза. — Но вот яблоки… яблоки можно купить в любом продуктовом, на углу. И капусту тоже. На Земле, Андрей Витальевич.

Он отвернулся, потер виски. Его плечи слегка ссутулились.

— Это… не предусмотрено программой, — пробормотал он, и в его тоне появилась какая-то жалкая, собачья нотка оправдания. — Но вы сказали — «во-первых, питание». Значит, есть и «во-вторых»?'

Он повернулся ко мне, похоже было, что он ищет лазейку. Соломинку.

— Во-вторых, — я вздохнул, понимая тщетность, но цепляясь за эту соломинку сам. — Витаминно-минеральный комплекс. Таблеточки, Андрей Витальевич. Обычные, как горох. Глутамевит, Компливит, что-то подобное. Никаких тонн. Хранятся годами. Холодильников не требуют. Дёшево и сердито, — я усмехнулся. Дешевизна здесь была понятием относительным. — Опыт есть. Наши настоящие космонавты, те, что на орбите годами кружат, наверняка получают что-то подобное.

Командир покачал головой.

— Дёшево — это было лет пятьдесят назад, доктор. Сейчас всё дорого. Очень дорого. А витамины… витамины по программе должен обеспечивать чай. Чай «Крузенштерн». Специальная формула. Сбалансированная.

Я почувствовал, как горячая волна ярости поднимается от живота к горлу. Чай. Этот слабенький настой, который мы пили три раза в день вместо нормальной еды.

— В чае, Андрей Витальевич, — сказал я, стараясь говорить максимально четко, как тупому ребенку, — витаминов — пять процентов. От нормы. Пя-ть про-цен-тов. Это не спасение. Это преступная насмешка.

Командир вдруг выпрямился. На его лице появилось странное выражение — смесь высокомерия и сектантской убежденности.

— Вы отстали от науки, доктор. Не знаете новейших исследований наших отечественных светил. Доказано! Организм человека — совершенная система. Он способен синтезировать недостающие витамины! Сам! А чай «Крузенштерн» — он запускает этот процесс. Как ключ зажигания. Запускает внутренний витаминный реактор!

Я уставился на него. Тишина в кухоньке стала почти абсолютной. Даже собственное дыхание казалось громким.

— Запускает внутренний… — я повторил медленно. — Реактор. Слышу в первый раз, — и это была чистая правда. Такого бреда я не слышал даже на пьяной сходке деревенских знахарей. Потому что не хожу на эти сходки. Блажен муж…

— Это новейшие исследования! Не имеющие аналогов! — горячо, с каким-то патологическим блеском в глазах, произнёс командир. — Наш полет… наш уникальный эксперимент «Путь»… он должен утвердить наш приоритет! Практически!

Я посмотрел на его распухшие десны, на синеву под глазами, на тусклые волосы. На себя в грязное пятно на пластиковой стене, служившее зеркалом. На свой собственный, уже шатающийся зуб.

— Или не подтвердить, — тихо сказал я. — Или просто похоронить нас здесь.

Он сделал шаг ко мне. Слишком близко. Я почувствовал его дыхание — тоже с тем самым сладковато-гнилым оттенком.

— Вы врач, — прошипел он. — Вы клятву Гиппократа давали! Неужели вам неинтересно? Неужели не горит душа стать частью великого открытия?

И тут во мне что-то сорвалось. Ледяной комок нерешительности растаял, оставив только ясную, холодную пустоту и жгучую ненависть к этому фарсу, к этой лжи, к этому человеку, который верил или делал вид, что верит.

— Я имитатор, Андрей Витальевич! — мой голос прозвучал резко, звеняще в тишине. — Как и вы! Как и все мы здесь! Никаких клятв я не давал! Но те знания, что у меня есть, те, настоящие, из учебников и практики, они кричат мне, что из ничего — выйдет ничего! Никакой чай, назови его хоть «Крузенштерном», хоть «Святым Пантелеймоном», не спасет от цинги! Необходимо. Немедленно. Изменить. Режим. Питания. — я сделал паузу, глядя на командира. — Или…

— Что «или»? — спросил он вдруг ласково, слишком ласково, как палач, успокаивающий жертву перед казнью.

— Или, — выдохнул я, — цинга перейдет в терминальную стадию. Когда кости ломаются от кашля. Когда старые шрамы расползаются, как гнилая ткань. Когда выздоровление станет физически невозможным. И тогда, Андрей Витальевич, все мы — вы, я, Антон, Иван, все — будем не космонавтами, не имитаторами. Мы будем живыми трупами. Инвалидами с гниющим мясом вместо мышц. Если, конечно, вообще останемся в живых к тому моменту.

Я наклонился к нему ещё ближе, почти касаясь лбом. Тишина вокруг была звенящей, пугающей. Даже скрип вентилятора, обычно постоянный фон, стих. Как будто сам «Путь» затаил дыхание.