«Паденье – неизменный спутник страха…» Паденье – неизменный спутник страха, И самый страх есть чувство пустоты. Кто камни нам бросает с высоты – И камень отрицает иго праха? И деревянной поступью монаха Мощеный двор когда-то мерил ты, Булыжники и грубые мечты – В них жажда смерти и тоска размаха… Так проклят будь, готический приют, Где потолком входящий обморочен И в очаге веселых дров не жгут! Немногие для вечности живут; Но если ты мгновенным озабочен, Твой жребий страшен и твой дом непрочен! 1912 «Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…»
Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты И стклянки с кислотой, часы хрипят и бьют, – Гигантские шаги, с которых петли сняты, – В туманной памяти виденья оживут. И лихорадочный больной, тоской распятый, Худыми пальцами свивая тонкий жгут, Сжимает свой платок, как талисман крылатый, И с отвращением глядит на круг минут… То было в сентябре, вертелись флюгера, И ставни хлопали – но буйная игра Гигантов и детей пророческой казалась, И тело нежное – то плавно подымалось, То грузно падало: средь пестрого двора Живая карусель без музыки вращалась! Апрель 1912 Шарманка Шарманка, жалобное пенье – Тягучих арий дребедень, – Как безобразное виденье Осеннюю тревожит сень… Чтоб всколыхнула на мгновенье Та песня вод стоячих лень, Сентиментальное волненье Туманной музыкой одень. Какой обыкновенный день! Как невозможно вдохновенье – В мозгу игла, брожу как тень. Я бы приветствовал кремень Точильщика, как избавленье, – Бродяга – я люблю движенье. 16 июня 1912 «Когда показывают восемь…» Когда показывают восемь Часы собора-исполина, Мы в полусне твой призрак носим, Чужого города картина. В руках плетеные корзинки, Служанки спорят с продавцами, Воркуют голуби на рынке И плещут сизыми крылами. Хлеба, серебряные рыбы, Плоды и овощи простые, Крестьяне – каменные глыбы, И краски темные, живые. А в сетке пестрого тумана Сгрудилась ласковая стая, Как будто площадь утром рано – Торговли скиния святая. ‹1912› «Тысячеструйный поток…» Тысячеструйный поток – Журчала весенняя ласка, Скользнула – мелькнула коляска, Легкая, как мотылек. Я улыбнулся весне, Я оглянулся украдкой – Женщина гладкой перчаткой Правила – точно во сне. В путь убегала она, В траурный шелк одета, Тонкая вуалета – Тоже была черна… ‹1912 (1911?)› «Развеселился наконец…» Развеселился наконец, Измерил духа совершенство, Уверовал в свое блаженство И успокоился, как царь, Почуяв славу за плечами, – Когда первосвященник в храме И голубь залетел в алтарь. 1912 (1913?) Египтянин («Я избежал суровой пени…») Надпись на камне 18–19 династии Я избежал суровой пени И почестей достиг; От радости мои колени Дрожали, как тростник. И прямо в полы балахона – Большие, как луна, На двор с высокого балкона Бросали ордена. То, что я сделал, превосходно – И это сделал я! И место новое доходно И прочно для житья. И, предвкушая счастья глянец, Я танцевал не зря Изящный и отличный танец В присутствии царя. По воздуху летает птица. Бедняк идет пешком. Вельможе ехать не годится Дрянным сухим путем; И, захватив с собой подарки И с орденами тюк, Как подобает мне, на барке Я поплыву на юг. 1913 Египтянин («Я выстроил себе благополучья дом…») Я выстроил себе благополучья дом: Он весь из дерева, и ни куска гранита! И царская его осматривала свита – Там виноградники, цветник и водоем. Чтоб воздух проникал в удобное жилье, Я вынул три стены в преддверьи легкой клети, И безошибочно я выбрал пальмы эти Краеугольными – прямые, как копье. Кто может описать чиновника доход? Бессмертны высокопоставленные лица. Где управляющий? Готова ли гробница? В хозяйстве письменный я слушаю отчет. Тяжелым жерновом мучнистое зерно Приказано смолоть служанке низкорослой; Священникам налог исправно будет послан; Составлен протокол на хлеб и полотно. В столовой на полу пес, растянувшись, лег, И кресло прочное стоит на львиных лапах. Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах – Загробных радостей вещественный залог! 1913 (1914?) |
