«Нет, никогда, ничей я не был современник…» Нет, никогда, ничей я не был современник, Мне не с руки почет такой. О, как противен мне какой-то соименник – То был не я, то был другой. Два сонных яблока у века-властелина И глиняный прекрасный рот, Но к млеющей руке стареющего сына Он, умирая, припадет. Я с веком поднимал болезненные веки – Два сонных яблока больших, И мне гремучие рассказывали реки Ход воспаленных тяжб людских. Сто лет тому назад подушками белела Складная легкая постель, И странно вытянулось глиняное тело – Кончался века первый хмель. Среди скрипучего похода мирового Какая легкая кровать! Ну что же, если нам не выковать другого, Давайте с веком вековать. И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке Век умирает, а потом – Два сонных яблока на роговой облатке Сияют перистым огнем! 1924 «Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…»
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима! И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки, И еще в прихожих слепеньких валяются коньки. А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар! Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора, И сама собой сдирается с мандаринов кожура. И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой: Электрическою мельницей смолот мокко золотой. Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима! И приемные с роялями, где, по креслам рассадив, Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив». После бани, после оперы – все равно, куда ни шло, – Бестолковое, последнее трамвайное тепло! 1925 «Сегодня ночью, не солгу…» Сегодня ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка. Гляжу – изба, вошел в сенцы: Чай с солью пили чернецы, И с ними балует цыганка… У изголовья вновь и вновь Цыганка вскидывает бровь, И разговор ее был жалок; Она сидела до зари И говорила: «Подари Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок». Того, что было, не вернешь, Дубовый стол, в солонке нож, И вместо хлеба – еж брюхатый; Хотели петь – и не смогли, Хотели встать – дугой пошли Через окно на двор горбатый. И вот проходит полчаса, И гарнцы черного овса Жуют, похрустывая, кони; Скрипят ворота на заре, И запрягают на дворе; Теплеют медленно ладони. Холщовый сумрак поредел. С водою разведенный мел, Хоть даром, скука разливает, И сквозь прозрачное рядно Молочный день глядит в окно И золотушный грач мелькает. 1925 «Я буду метаться по табору улицы темной…» Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом. Я только запомнил каштановых прядей осечки, Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой; От них на губах остается янтарная сухость. В такие минуты и воздух мне кажется карим, И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой; И то, что я знаю о яблочной, розовой коже… Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья, В плетенку рогожи глядели колючие звезды, И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым. И только и свету, что в звездной колючей неправде! А жизнь проплывет театрального капора пеной, И некому молвить: «Из табора улицы темной…» 1925 Стихи (1930–1934) «Куда как страшно нам с тобой…» Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом – Октябрь 1930 «Как бык шестикрылый и грозный» Как бык шестикрылый и грозный Здесь людям является труд, И, кровью набухнув венозной, Предзимние розы цветут. Октябрь 1930 Армения
1. «Ты розу Гафиза колышешь…» Ты розу Гафиза колышешь И нянчишь зверушек-детей, Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка налипла Из чайного блюдца с водой. |
