— Ты готов, мой Альфа? — прошептала она, ее губы дрожали. — Скоро… скоро мы будем едины! Навсегда! И потом… к маме. Она нас благословит, я знаю!

Ее слова о "маме" вбили в меня новый ледяной гвоздь. Я посмотрел на ее сияющее лицо, на безумие веры в этом взгляде. На Степана, который чуть не уронил фолиант. На Вишнева, который что-то шептал своему капитану, кивая в сторону Аманды, сидевшей с кислой миной. На охотниц Кассандры, которые уже облизывались на хабаровских "богатырей".

Музыка зазвучала — не нежная, а зловещая, медленная, как похоронный марш, с мотивом змеиного шипения. Трубы прорезали гул колоколов. Двери храма распахнулись шире.

— Пора, — хрипло сказал я, чувствуя, как Перстень впивается в плоть, а холодный ужас перед грядущим визитом к Эриде сковывает душу. Я шагнул вперед, навстречу алтарю, навстречу Виолетте, навстречу своей судьбе в этом змеином гнезде. Цирк Аспида начинал главное представление. И клоуна уже готовили к закланию.

Музыка сменила похоронный марш на что-то торжественно-гнетущее, полное змеиных шипений и низких, вибрирующих виолончелей. Под сводами храма, где обычно раздавались предсмертные хрипы кандидатов Жатвы(имеются ввиду прошлые года. Храм стоит возле площади.), теперь стояла почти священная тишина, нарушаемая лишь шорохом дорогих тканей и сдержанным дыханием сотен гостей. Мы с Виолеттой шагнули вперед, рука об руку, по длинному проходу, устланному ковром цвета свежей крови. По бокам возвышались ряды резных скамей из черного дерева, заполненные гостями. Я чувствовал на себе их взгляды — горячие, похотливые (особенно от девиц, жадно разглядывающих меня и хабаровских мужчин), оценивающие, злобные (от Вишнева, сидевшего в первом ряду с лицом, похожим на запекшийся пирог), холодные (Амалия, Аманда, Элира, Кассандра — каждая со своей маской).

Виолетта шла, как на облаке. Ее пальцы сжимали мою руку с силой, граничащей с болью, но в ее зеленых глазах, под вуалью из черного кружева, горел такой фанатичный восторг, что казалось, она вот-вот взлетит. Ее платье, черное, как сама Изнанка, переливалось тысячами серебряных нитей, вытканных в виде извивающихся змей. Каждый шаг заставляло его мерцать, как ночное небо, усыпанное ядовитыми звездами. На ее лице играла легкая, счастливая улыбка, а из-под вуали по щекам скатывались две крупные, искренние слезы, оставляя мокрые дорожки на безупречной коже.

Мы достигли алтаря. Не из белого мрамора, а из отполированного черного камня, инкрустированного желтоватыми костями и крупными рубинами, имитирующими змеиные глаза. Перед ним, как призрак из другого мира, замер Степан. Его богатые ризы цвета запекшейся крови казались ему чужими, нелепо огромными. Золотая митра сползла на бровь, но он, казалось, этого не замечал. Его лицо было напряжено до предела, губы белели от сжатия, пальцы судорожно впивались в железные застежки древнего фолианта. Он глядел на нас, и в его глазах читался священный ужас и мольба: "Господи, дай сил не сбежать!"

Мы остановились перед ним, повернувшись друг к другу. Виолетта подняла голову. Ее вуаль слегка колыхнулась. Она не отводила глаз. Ни на секунду. В них было все: обожание, покорность, безумная надежда, слепая вера в наше "единое будущее". Ее слезы счастья катились безостановочно, но она даже не пыталась их вытереть. Казалось, она готова раствориться в этом взгляде, в этом моменте.

— Дети Аспида, — голос Степана прозвучал неожиданно громко, хотя и дрожал, как лист на ветру. Он начал читать. Не о любви, верности и земном счастье. О верности Аспиду. О служении роду. О нерушимом союзе перед лицом древнего Змея. О поддержке друг друга в испытаниях, которые пошлет божество. О крови, что связывает крепче любых уз. Слова были красивыми, напевными, но леденящими душу. Они говорили не о браке, а о заключении кровавого пакта.

— Клянешься ли ты, Лекс Аспидов, Альфа рода, — голос Степана окреп, в нем появились металлические нотки фанатизма, — хранить верность Виолетте Аспидовой, как хранишь верность источнику силы твоей? Быть ей щитом и мечом, плотью от плоти ее души, в горе и в радости, которые суть испытания Аспида? Клянешься ли положить жизнь свою за род, что вы создадите, и волю свою подчинить воле Великого Змея?

Я смотрел в сияющие, влажные от слез глаза Виолетты. В ее взгляде читалась безоговорочная вера в мои клятвы. Я взял ее руки в свои. Они были горячими и дрожали.

— Клянусь, — произнес я. Голос звучал ровно, гулко под сводами. Но внутри все сжималось. Клянусь играть свою роль.

— Клянешься ли ты, Виолетта Аспидова, Пятая Старшая Дочь, — Степан обратился к ней, — хранить верность Лексу Аспидову, как хранишь верность крови своей? Быть ему опорой и вдохновением, тенью и светом, принимать волю его как волю Аспида? Клянешься ли отдать жизнь за плод союза вашего и преклонить колени перед мудростью Вечного Змея?

— КЛЯНУСЬ! — вырвалось у Виолетты, громко, страстно, срываясь на счастливый всхлип. Ее пальцы впились в мои руки. Казалось, она вот-вот упадет от переполнявших ее чувств. — Клянусь кровью своей, клянусь силой Аспида! Навеки! Навеки его, навеки рода!

Степан сделал глубокий вдох, его лицо под митрой побледнело еще сильнее.

— Бог Аспид, внемли! — воззвал он к темным сводам, где, казалось, витала незримая тень божества. — Свяжи крови их! Прими клятвы! Дай силу союзу! По воле твоей, да свершится!

Он замолк. В храме повисла тишина, напряженная, как тетива лука. Даже похотливые взгляды охотниц и хабаровцев на мгновение отвлеклись. Все ждали.

— Обменяйтесь знаками верности, — прошептал Степан, указывая взглядом на наши соединенные руки.

Виолетта первой протянула свою руку, ладонью вверх. Ее глаза сияли. Я положил свою ладонь поверх ее. Кожа к коже. Ее — горячая, моя — холодная. Перстень Рода жгло место соприкосновения. Потом я протянул свою руку, и она накрыла ее своей маленькой, сильной ладонью. Ее пальцы сжались.

— Теперь… — Степан сглотнул, — …скрепите союз поцелуем. Перед лицом Аспида и рода.

Виолетта взметнула вуаль. Ее лицо, заплаканное и сияющее, было прекрасно своей искренней, безумной радостью. Она потянулась ко мне, закрыв глаза. Ее губы, мягкие, чуть влажные от слез, дрожали в ожидании. Я наклонился. Запах ее духов — цветочный, но с горьковатой ноткой яда — ударил в нос. Я коснулся ее губ своими. Поцелуй был нежным, формальным, но Виолетта впилась в него со страстью голодного зверька, ее руки обвили мою шею, прижимаясь всем телом. Ее слезы смешались на наших щеках. В храме грянули аплодисменты. Не радостные, а тяжелые, гулкие, как удары молота о наковальню. Гости встали. Хабаровцы свистели и улюлюкали похабно. Охотницы Кассандры визжали от восторга. Амалия хлопала с ледяной вежливостью. Аманда закатила глаза. Элира что-то недовольно пробормотала на немецком. Вишнев хлопал своей жирной ладонью по колену, его смех гремел громко и фальшиво.

Мы разъединились. Виолетта смотрела на меня, задыхаясь, ее губы расплылись в блаженной улыбке. Она была на вершине счастья. А я… я чувствовал лишь солоноватый привкус ее слез на губах и ледяной камень страха в груди. Но…черт побери…я был счастлив…и…я знал, что мне нужно делать…знал, что должен сделать. И пусть Аспид. И пусть небеса будут мне свидетелями…я…и есть сам АСПИД! И все они должны увидеть, услышать мой зов…понять…что иначе нельзя…иначе…мы падем…нужна рука…сильная…сука!…мне страшно…но…я уже умер. В ином мире. Мой мир уничтожен. Боги дали мне новый шанс. Аспид дал шанс на идеальную жизнь, но хоть и странную, полную опасностей. Но…твою мать…каким-то боком я полюбил своих девочек. Полюбил их странности. Полюбил весь этот съехавший с катушек матриархат. И даже этого язвительного Аспида!

Я повернулся к замершему залу. Поднял руку. Облаченную в черный бархат, с Перстнем, пылающим рубиновым адом.

Тишина стала абсолютной. Даже дыхание замерло.

— Друзья! Гости! — мой голос ударил по сводам, чистый и холодный, как клинок. Не громкий. Несущий смерть. — Спасибо, что пришли. Вы — свидетели не просто союза. Вы видите рождение Дома Аспидовых заново. Процветание!