Он замолчал, словно вспоминая запахи того далёкого лета — табак, соль на коже, звук аккордеона из кафешки на набережной.

— Один раз, — продолжал он, — подсадили к нам двух мужиков в ресторане. Я бы и слова не сказал, а он — раз-раз, и всё, мы уже будто сто лет знакомы. И лапшу вешает: дескать, у нас сгорел дом, остались без всего. А я сижу... слушаю и думаю: “Ты чего, брат?” А он подмигивает. И те мужики — деньги суют, помощь предлагают. Вот такой был.

Отец тяжело вздохнул и наполнил себе ещё рюмку. На этом разговор закончился.

Антон вспоминал всё это, прогуливаясь по двору. День был серый, хмурый. Сырая пыль прибивалась к дешёвым дермантиновым кроссовкам. Он шёл вдоль подъездов, разглядывая облезлую краску на железных дверях, вспоминая, как сам в детстве встречал Валеру с родителями у станции. Тогда дядя казался ему сказочным героем, человеком из другой жизни — с конфетами из Болгарии, сигаретами с запахом мяты, жевательной резинкой и рассказами про самолёты.

Но с возрастом сказка осыпалась. Остались воспоминания — сложные, тёплые и колючие.

Он вспоминал, как спустя годы, кто-то из знакомых проболтался:

— Валеру посадили, да… Сбил человека на машине.

Антон тогда был подростком и долго не мог в это поверить. Но это было правдой. Пьяный пешеход, ночь, дорога вне перехода. Суд. Колония-поселение.

Но даже там он остался самим собой.

— Валера, держись! Валера, мы с тобой! — вот что писали ему друзья и знакомые со всех уголков советского союза— демонстрировал он пухлую пачку писем и открыток. Полстраны, казалось, знало его. Полстраны сочувствовало. И помогало. Деньгами, словами, открытками.

Антон сдержанно улыбнулся. Где бы он ни был, кем бы ни становился — Валера всегда умел вызвать любовь. Или хотя бы расположение. А вот удержать её — не всегда.

Жён у него было много. Пять, если быть точным. Но детей — только один. И тот жил с матерью. Остальные браки словно испарялись — ссоры, отъезды, разводы. Характер мешал. Гордыня. Или то, что внутри него всегда жила тоска по чему-то большему, неприкаянность, нежелание быть “как все”.

Вечером Антон достал “Тетрадь Перемен”. Открыл чистую страницу и написал:

“Иногда даже близкие не знают, как друг другу больно. Но никто не виноват. Просто не сумели найти слова. И всё равно — любили.”

Он вздохнул.

Порой, чтобы понять человека, надо стать старше него.

А иногда — прожить две жизни.

Незаметно пролетело лето. В жизни Антона появилось два важных события о каких он помнил даже спустя годы. Осень вступала в свои права: жёлтые листья шуршали под ногами, с утра уже начала морозить изморозь, а в школе пахло мокрыми куртками и меловой пылью.

Антон всё чаще ловил себя на мысли, что стал иначе воспринимать происходящее вокруг. Будто всё тот же мир, но он — уже другой. Не просто ребёнок среди детей, а взрослый, умеющий смотреть чуть глубже, видеть под поверхностью жеста или фразы — причину, настроение, скрытый смысл.

На уроках он старался не хулиганить, хотя временами внутренне злился на одноклассников — за шум, за глупые розыгрыши, за неуважение к учителям. Иногда ловил себя на желании встать и сказать: “Да вы что творите, вам же это аукнется!” — но, сдерживался. Он понимал, что они дети. Настоящие. А он… — гость.

Первое событие каким он был жутко горд, тогда и тем более сейчас—его приняли в пионеры.

Церемония прошла в актовом зале. Под красным знаменем, с плакатами на стенах и звуками горна, пробирающего до мурашек. Он стоял среди других — в белой рубашке, с новеньким галстуком, свернутым аккуратным треугольником какой висел у него на согнутой в локте руке. У него колотилось сердце.

Молодая пионервожатая, старавшаяся выглядеть строго для своего возраста и немного уставшая, вызывала их по одному. Одноклассники выходили, давали клятву, им повязывали красный галстук — и они становились пионерами. Не просто детьми, а как бы частью чего-то большего — истории, Родины, своей школы.

Когда дошла очередь до него, Антон вышел с достоинством. Он чувствовал, как руки слегка дрожат — не от страха, а от странного смешения чувств: ностальгии, гордости и боли.

"Вот оно, моё детство... Возвращённое. Чистое, красное, как этот галстук..."

Ему повязали галстук, прикололи на грудь пионерский значок,какой представлял собой красную пятиконечную звезду с изображением барельефа В. И. Ленина в центре и девизом “Всегда готов!”. В тот момент он чувствовал, что делает что-то важное, светлое, правильное.

После церемонии он долго не снимал галстук, даже когда вернулся домой.

Стоял перед зеркалом и вертел головой, разглядывая себя.

— Смешной ты, — сказала мама, улыбаясь. — Такой важный.

— Потому что это не просто тряпочка, — ответил он неожиданно серьёзно. — Это… обещание.

Он не знал, что именно хотел этим сказать, но чувствовал: обещание — не только быть “примерным пионером”, а ещё и перед собой. Не свернуть. Не забыть, зачем он здесь.

В школе он начал выстраивать отношения заново. Искал тех, кто был добр, тих и забит, как он сам в прошлом. Кого можно было поддержать, с кем поговорить, как со взрослым.

Особенно он сблизился с одноклассником по имени Серёжка Зубов. Маленький, веснушчатый, щуплый, с заиканием, от которого дразнили его даже девочки. Антон как-то подошёл к нему на перемене:

— Хочешь, я научу тебя фокусам?

— Ка-каким?

— С картами.

Серёжа засиял. С тех пор они часто сидели вместе за одной партой, делились бутербродами, рисовали во время перемен. Серёжа к нему тянулся. И Антону это нравилось.

“Если я могу хоть что-то сделать хорошее — значит, не зря я вернулся,” — думал он.

Второе событие в его жизни стало появление в их квартире большой собаки породы Дог.

Их малогабаритная квартира не располагала местом, чтобы держать такую крупную собаку, но отец в душе был очень чувствителен и не мог бросить животное на произвол судьбы, тем более эту собаку он знал уже давно, когда она жила у другой хозяйки какая уехала из города бросив её в прямом смысле слова на улице, на произвол судьбы.

Глава 14

Там где снова можно всё начать…

Собаку звали Ронка. Родители Антона знали ранее её хозяйку и нередко бывали у неё в гостях, благо она жила на втором этаже в доме напротив, поэтому собака к ним относилась уже как к своим. Антон так и не узнал мотива почему она решила перед отъездом не пристроить кому-то собаку, а просто бросить её, как ненужную вещь. Что Ронке пришлось перенести за время скитаний по улицам, знала только она сама. Отец чисто случайно увидел её на улице возвращаясь домой с работы и позвал к себе. Она кинулась к нему, как к родному человеку какого впервые за это время увидела.

Местная шпана пацанов по всей видимости видно издевались над ней, на шее болтался кусок оборванной верёвки, одна лапа была ранена, от неё жутко воняло и вся она перепачкана грязью. Он не раздумывая привёл её в квартиру, первым делом накормил мясной консервой найденной в холодильнике, после усадил в ванну и долго мыл её с мылом смывая грязь и блох. Потом ещё прошёл мелким гребешком вычёсывая их у неё из шерсти. Рану на ноге она не давала обработать скуля, лая и даже скаля зубы, когда он пытался смазать её мазью. Но уговорами, лаской и спокойным голосом удалось кое как это сделать и даже забинтовать лапу. После того, как собака поправилась и пришла в себя, она стала полноправным членом семьи. К матери и Антону она относилась благосклонно, но отца просто боготворила и каждый раз когда он возвращался с работы, встречала его радостным лаем на пороге и тут же ставила передние лапы ему на плечи вылизывая языком лицо. В холке она была довольно высокая и Антону была по пояс, имела чёрный окрас, длинный словно прут хвост каким размахивала из стороны в сторону по поводу и без. Была очень умной и понимала многие команды. По просьбе могла принести тапочки, залезала на диван, если ей предлагали вместе посмотреть телевизор, очень громко и утробно лаяла стоило кому-то постучать во входную дверь, никогда не гадила в квартире дожидаясь отца с работы, чтобы он выгулял её. Если отец задерживался, выгуливал Антон. Для этого отец из старого своего кожаного ремня сделал ей ошейник и поводок. Но как только она видела его тут же пряталась под кресло или диван и с виноватым видом не хотела оттуда выходить пока оттуда её не вытаскивали за лапы. Старая память о верёвке на какую её видно привязывали и возможно даже били наложила свой отпечаток. Приходилось идти на хитрость, прятать поводок за спиной и одевать непосредственно уже рядом с ней, в такие моменты Ронка не сопротивлялась этому, обречённо глядя в глаза. Но на улице вела себя довольно активно и поводок не был для неё помехой, а когда в квартире его снимали, начинала счастливая носиться по комнате едва не опрокидывая мебель и предметы.