БИБЛИОГРАФИЯ

ну, ироническую, нарочито хит-, ренькую — усмешку с Анненков-, ского портрета. Еще не скажешь

— что млр для Замятина и какой I у него мир. Может быть —- великая бесцельность, просто —

I жизнь.

О самом страшном («Пещера»), 1 он расскажет не пугая и с без-. падежной успокоительностью.

Пожалуй, он пишет о всем не-\ ппмеином (и — значит — «самом главном») в человеке. Так — часто о любви, иногда нелепейшей по неуместности, но неодолимой. И вся его «кривая символика», смещающая действие, то ' в миры ирреальные, то во времена давно бывшее — не для того ; ли, чтобы показать: — так было, ! так будет, так — везде. «Бог 1 знает, если бы у Мамая 1300 | какого-то года были бы тоже чужие руки и такая же тайна и такая же супруга — м. б. он поступил бы так же как Мамай 1917'года» (Мамай).

Замятии писатель ".современный». Но он обращен не. к «современному человеку», а к Человеку в Современности. Л — мир? Ведь даже в самоваре «отражен

— весь мир». II самовар «несомненно мыслит: Мир — мой. Мир — во мне. II что бы без меня стал делать мир? — Самовар милостиво ухмыляется миру...» (Север). II — вот показательный (поучительный) пример —■ Замятин углубленный не в «сегодняшнее», а в просто-«человеческое», в неизменное п человеке (в вечное — если хотите) писатель «новый», писатель нашей, живой эпохи, а не из прошлого русской литературы (как Бунин "напр.). Современность не в злободневности, а в том, как подходит, как берет и видит писатель неизбывные проблемы, пусть старые как мир.

И то время, когда «люто за мороженный Петербург горел и бредил» и светило «горячечное, небывалое ледяное солнце в тумане», когда «из бредового туман-Вето мира, выныривали в земной мир дракопплюдп» — время великого распада, крушений и

канунов — дает тон всему творчеству Замятина.

Отрадно и несомненно: — Замятин большой писатель. Или точнее: — Замятин — «большой» человек, с художническим глазом, владеющий в совершенстве всеми литературными изобразительными средствами. Титул — «большой писатель» у нас обычно дается не только за значительность и качество вещей, но — плюс количество таковых (чуть ли не за плодовьтость) взятых в широком диапазоне.

Замятин — писатель большого охвата и хорошей глубины. Написано им немного, но достаточно для того, чтобы заставить ждать от него многого и большого. Мастер он исключительный. С формальной стороны иначе как безупречными я не могу назвать его рассказы и повести. (Упрекаю лишь з„ двух-плаповой «Рассказ о Самом Главном» формально претендующий на многое, но являющийся «практикой»,плохо подпирающей замятинское формальное сгейо). Замятин писатель не только боль гаой литературной культуры (и, конечно, со многим от Запада) но и «знающий» писатель. Это — отдичие от многих и многих русских писателей, о которых еще Чехов выразился, что они. «чорта лысого не знают».

А вот и «молодняк», новичок в литературе — Леонид Леонов. Молод — очень (еще нет 30 лет). Писать начал уже после революции. (Если не ошибаюсь, первые его рассказы относятся к 22 году). Но одаренности такой, что судить о нем можно без снисхождения к возрасту. «Своего места» в ллтературе еще не нашел, во всяком случае, еще не четко его ограничил, но в литературу уже вступил. И писатель он не в потенции, а — уже величина. Очень удачно эпиграфом к статье о его 'творчестве А. Воронений взял слова из «Пету-шнхинского проло.ма»:

«...А еще вспомянем, как отбивали мы волю нашу кумачовыми быть, босые, раздетые, с глазами, распухшими от жестких пред-

БИБЛИОГРАФИЯ

зимних ветров, как закусывали соломенным хлебом великую боль пролома, как кутались в ворованные одеяла от холодной вьюжной изморози да от вражьих пуль, как кричалось в нашем сердце больно: «Колос-колос, услышь мужичий голос, уроди ему зерно в бревно!». Все припомнишь сразу, чтобы в жизни будущего века навсегда забыть!» Леонов молод и память о России до-революциокпоп не заполонила его, не мешает восприятию России новой. Но не ему ли в первой зрелости своей перенесшему и принявшему великие исторические годы «пролома», не ему-ли — будущему помнить, видеть и жалеть тех, кто не переступив в новое, обречены доживать печальными тенями прошлого. II Леонов любит с жалостью (иногда брезгливой) показывать этих кончающихся людей Лихаревых, Елковых и т. п. Леонова вообще тянут какие то дефективные люди, маленькие, ушибленные проломом — Ковякины, Собакины. Они и удаются ему лучше, нежели здоровые, сильные, «новые» люди, как например, неубедительный Павел, большевик из «Барсуков». В конце концов Леонов делает всю ставку именно на «мелкого» человека. От «пролома» гибнут забитые последыши, ьо другие, «мелкие» уже такими не будут. Смысл «пролома» в том, что «мелкий человек экзамен держит на — большого». Так говорит Леоновскнй ферт (чорт) в «Конце мелкого человека». ...«Вот Елков уверяет, что мол кирпичики по кирпичику растащут («мелкие» люди — А.Т.), а вдруг да врет дурак Елков? Он гибели хочет, потому что в ней все его оправдание!... Нет, а кроме шуток, — вот возьмут да и не растащут. Ведь какие дела-то сотворятся! Все наизнанку вывернется, — светопреставление, смерть мухам... пойдет он, Ванька этот, кирпичики класть, сооружать деликатное-то здание свету всему на удивление и на устрашение миллионам Елковым... Вот дела-то сотворятся, эпопея!..»

Маленького человека затертого революцией Леонов нам дал в образе художественно законченном и выпуклом. Хочется, чтобы отталкиваясь от маленького — он перешел к попытка», создания «большого человека» — типа, живого человека живой эпохи. Но для этого требуется отчетливое осознание центральной эпохпальной идеи и самостоятельная установка на новое мировоззрение.

У Леонова не только пет еще последнего, но отсутствует даже стилистическое самоопределение Вез преемственности, без влиянии никто в литературу не входит. Но у Леонова больше че» «влияния», он впадает иногда I прямое подражательство. Его Елков, напр., и по словечкам и пс психологии, как тип — какая-тс помесь капитана Лебядкина ( судебным следователем из «Пре ступления и Наказания». В свош подражательных тенденциях о\ причудливо эклектичен: — о -Гоголя — к Достоевскому — о: Достоевскаго к Лескову и Реми зову.

По талантливости своей 01 стилизатор весьма топкий и при ятный, по ему нужно совершен ствовать ту манеру, котора) ему наиболее свойственна. ЁВп «Петушихинскнй 1гролом>, ег< уменье пользоваться сказом, хо рошее знакомство с народны? словарем говорят за то, что ем? надо остановиться на народно) прозе, не забывая, впрочем своих «восточных» инструменте вок. Его «Туатамур» вещь ин струментованная по татарею и в формальном отношении и и силе лирического папряжени (не разрывающим сюжетности превосходна. «Халиль, Персия ские касыды» —- уже слабее

«Барсуки», как первая попьп ка к овладению большой форма?: значительна и интересна. Ь многих частностях — болыпа удача. Но конструкции типо1 как и компановка вещи в цело лишены органичности.

Еще остановлюсь отдельно Н Бабеле. Бабель добыл себе и: вестность тоже недавно своим

БИБЛИОГРАФИЯ

новеллами об'единенными в книгу «Конармия». Но уже в более ранних его «Одесских рассказах» он бь:л задан весь и можно было предугадать, на что посмотрит, что увидит он в войне гражданской. От крови бандитских преступлений, от крови еврейских погромов, опять «Конармия и солдатня, пахнущая свежою кровью и человеческим прахом». Бабель не знает ни солнечной вселенной п природы, ни радости бытия, ни радости любви. Все живое, когда на него смотрит Бабель, мертвеет. Тяжесть, сырость, прах, смерть. Это какой то ВШ с тяжелыми веками и пригвождающим взглядом. Но зато по силе этого взгляда и запечат-ленность увиденного, вырубленная словом точным, в'едчивым и грубым. Люди у него озверевшая, свихнувшаяся, обреченная человеческая убоина. Они убивают, их убивают. И все так просто:

— «Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышками. Еврей затих и расставил ноги. Кудря левой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика не забрызгавшись». (Берестечко). О, у Бабеля больное и неодолимое влечение к таким пронзительным деталям: — не забрызгавшись! Итак все время: «Вася,—кричит он мне — страсть сказать, сколько я люден кончил. А ведь это генерал у тебя, на нем шитье, мне желательно его кончить». Или: «Бумаги мы тогда у пего взяли, какие были, маузер "взяли,