— опять такп и для людей и для боговъ — въ безусловномъ повино-веши закону. Законъ «былъ въ начале» — и тоже будетъ въ конце. Изъ закона онъ сотворилъ себе кумира, которому поклонялся, какъ богу, ибо законъ, какъ и Богъ есть «духъ», идеальная сущность, не знающая на у^^цл ни убор*. Учете Эпиктета, до сихъ поръ такъ чарующее людей, и не только простецовъ, но и филисофовъ, сводилось къ тому, чтобъ убедить ближнихъ, что созданный пмъ кумиръ

— есть Богъ, что вне этого кумира — боговъ аЬть, и что въ служенш этому кумиру смыслъ и назначеше человека. Онъ отвергъ кумпровъ, которые делалп его предки — изъ золота, серебра, слоновой кости или мрамора. Но кумиру идеальному онъ поклонился — и даже не прнз-налъ въ немъ кумира. II такъ пошло после него, что даже те люди, которые знали принесенную съ Синая заповедь, не догадывались, что кумиръ, сделанный пзъ пдеп такъ же мало похожъ на Бога, какъ кумиръ, сделанный пзъ какой хотите грубой телесности. Истина перестала быть для людей живымъ существомъ и превратилась въ идеальную сущность (математическую функщю, этпческШ ндеализмъ: поняпя почти равнозначупця). Сейчасъ для насъ «естественная необходимость» — предельное поняпе, знаменующее собой окончательное тор-

неистовый рЪчн

жество «разума». Сейчасъ п въ Плотин* т*, которые особенно усердно изучать и перечптывавлъ его эннеады, видятъ и ц*нятъ философа, зачарованнаго самоочевидностями разума. И, повторяю, сочинешя Плотина даютъ для того достаточно поводовъ. Но — напомню въ по-сл'Ьднш разъ — Плотинъ евоихъ писашй никогда не перечитывалъ и не только не озаботился о томъ, чтобъ освободить ихъ оть противо-р4шй, но сделать все оть него зависящее, чтобъ сохранить противо-р*Ч1Я во всемъ ихъ дерзновенномъ безстыдств*. Ему эти протпвор*-ч1я были необходимы. Онъ, какъ и дальнш его духовный предокъ, Со-кратъ, чувствовалъ, что ему нужно не усыпить въ себ* безпокойство и душевную тревогу, а довести ихъ до той степени вапряжешя, при которой сонъ станетъ невозможными Оттого, надо полагать, онъ такъ настойчиво отрывалъ душу отъ т*ла. Онъ зналъ, что въ отрыв* души отъ т*ла — величайшая боль, и что только великая боль можетъ привести съ собой то «истинное пробуждеше», о которомъ онъ мечталъ всю жизнь. Отъ людей онъ требовалъ отречешя отъ всего, что для нихъ наиболее дорого и постоянно твердилъ имъ, что самое дорогое можетъ быть у нихъ отнято. Самое нужное, самое важное, самое ценное — то пркитатот — всегда, во всякое время вожетъ быть у насъ отнято, напоминаетъ онъ намъ при всякомъ случа*. А т* чудеса чело-в*чес1ая, который об*щалъ намъ стоицизмъ и 'вс.тбдъ за стопцизмомъ гностпцпзмъ, никогда не зам*няетъ этого тшиотото». Нельзя менять дары боговъ на дары людей...

II временами (не часто, не тгбПеаид, скажу еще разъ — а р*д-ко, очень р'вдко), когда душ* удастся проснуться отъ самоочевидно-стей разума, она уб*ждается, что она — хретто^ ио^аа; (ргзез^апглопз 8ог11з,какъ перевелъ Марсплш Фичппо) — что ее ждетъ иное назна-чеше, ч*мъ думаютъ вс*. Она рождена не загвмъ, чтобъ «покоряться». Покорности и возвелпчеше покорностей есть результатъ нав*ян-ныхъ с вышечаръ. Плотину, который и самъ не разъ восиввалъ покорности, иногда начпнаетъ казаться, что столь опороченное имъ «дерзновеше» —■ тйу* есть высппй даръ боговъ. На земл* су-щесствуютъ законы. Земные властители — и помазанники цари и тираны узурпаторы — они вс* приказываютъ и превыше всего пенять повиповеше. На земл* иначе нельзя. На земл* законы — и законы прпроды и законы общежнпя — суть услов1я возможности че-ло'в*ческаго существовашя. Но «въ начал*» — законовъ не было, за-конъ «пришелъ поел*». И въ конц* законовъ не будетъ. Богъ ничего отъ людей не требуетъ, Богъ только одаряеть. II въ Его царств*, въ томъ царств*, о которомъ въ порывахъ вдохновешя поетъ намъ Плотинъ, слово «принужден1е» теряетъ всякШ смыслъ. Тамъ, за вратами, охраняемыми ангеломъ съ огненнымъ мечемъ, даже истина, которая, по нашему, им*етъ безспорн*шшя права требовать себ* повиноветя — и она откажется принуждать кого бы то ни было и радостно при-знаетъ, на ряду съ собой, истину, ей противуположную. Тамъ и жалкая черепаха, которой зд*сь полагалось либо свернуть съ дороги, либо быть раздавленной, не свернетъ съ дороги, и не будетъ раздавленной.

Л. ШЕСТОВЪ

Тамъ будугъ реальныя чудеса боговъ, а не идеалыгыя чудеса Сократа и Эпиктета. Тамъ будеть и Творецъ реалышхъ земныхъ чудесъ, тотъ «Единый», который наъелъ сонъ и опйи-внеше на людей и заворожить ихъ самоочевпдностями разума. Къ нему, къ этому Единому, создавшему нашъ дивный видимый мхръ, и обращается душа Плотина въ р'Ьдшя мгновешя вдохновешя и подъема. Тогда видитъ онъ, что на новыхъ, невт>домыхъ доселт. людямъ вътахъ. скорбь 1ова и въ са-момъ дт>лъ- перев'Ьшпваегъ тяжелый песокъ морской, тогда р'Бчи его становятся «неистовыми», въ философ* рождается псалмопввепъ: —

уиу/1 ротон яр&( шулуч.

Парижъ. Май 1924 г.

Л. Шсетовъ

МУЗЫКА СТРАВИНСКОГО

1

Демон скуки овладел современной музыкой. То что мы привыкли называть на протяжении последних 10-15 лет «модернизмом» — в действительности оказалось опустошением музыкального искусства. Это беспочвенное словечко стало клеймом распада. Веселая разнузданность развивалась параллельно деформации музыкального творчества. В последние годы дошло уже до полной анархии, п — как всякая анархия — она обернулась на всех прежде всего прочего ужасающей скукой.

Исполинский паук сидит в современном концертном зале и держит в паутине скуки слушателя и исполнителя. Францусская музыка —■ непрерывная борьба со скукой, немецкая обречена скуке п покорилась этому. Стравинский преображает концертный зал и вызывает активное к себе отношение. Наша эпоха в музыке проходит под знаком этого артиста. Он в числе тех немногих, кто в разных областях действенно выражают высший качественный смысл современности. В смысле формальном — Стравинский — сегодня прежде всего — призыв к порядку. Властный окрик среди распада, в котором музыка пребывает. Он диктатор, но по существу — его диктатура есть символ живого сознания. Догматика нового и подлинно современного мироощущения.

Мировосприятие, на котором возникло искусство прошлого столетия, ушло. Новое рождается на смену с огромным трудом. Девятнадцатый век был веком трудным и вся первая четверть двадцатого ушла на преодоление его. В музыке, там где держатся еще традиции недавнего времени — растерянность и беспочвенность. Либо вялое изживание уже свершенного опыта, либо честный самообман. Декадентствующш модернизм все еще со щитом новаторства и «дерзновенья во что бы то ни стало», — но он уже больше никого не искушает. Еще недавно прельщавший чарами ^иа8^ чистой эс-

тетпкн, сегодня стал он едва-ли не самой вульгарной ценностью художественного рынка.

У тех, кто творит живой опыт наших дней — пафос переживания явно сменяется пафосом сознания. В коллизии этих двух сил рождается новый стиль. С одной стороны — новая готика; понимаю под этим отнюдь не средневековый стиль, а стремление к выразительности, которое становится самоцелью, проявляясь через сферу личности, суб'ективизма, случайности и незакономерности. Это все тот же, но подновленный индивидуализм (прямая, атавистическая связь с 19 стол.), и его естественное следствие — предельно выраженный экспрессионизм. С другой стороны мышление геометрическое (чисто музыкальное), истинным выражением которого является пластический реализм. Точнее: чувствование неоромантическое, т. е. революционное преодолевается сознанием классическим пли религиозным.

Эти две идеологии, основные для наших дней, — полярны. Они друг друга исключают. Первый путь всегда эгоцентричен, — в узком или широком смысле — безразлично. Он связан фатально с временем только «календарным» и ведет лишь к самоутверждению, массовому или индивидуальному — безразлично. Второй путь — теоцентричен. Он ведет к утверждению незыблемого и к единству. Его смысл в выходе из «календарного» времени в концепцию времени музыкального. Стравинский существует в этой сфере. Он восстанавливает утраченное равновесие — формальное и духовное — и вводит непосредственно в музыкальную сущность мира. Его искусство в этом смысле одноприродно Баху, Палестрине, Моцарту, Глин-Ев. Равновесие, им достигаемое, создает поразительную VI 1аШо его произведений. Животворящая, солнечная сила, данная нам в музыке Стравинского, его непостижимый, беспощадный оптпмпзм, звучат для нас раскрытием смысла нашего времени.