Все время я говорю о Плотине наряду съ Эпиктетомъ, какъ будто бы отожествляю стоицизмъ съ неоплатонпзмомъ. И я думаю, что это давно уже нужно было сделать: не отожествлять, конечно, а сблизить въ гораздо большей степени, Ч'Вмъ это было до сихъ поръ принято. «Учете» стоиковъ и неоплатонпковъ несомненно вырасти изъ общаго корня. Философия всегда была борьбой и преодол'Ъшемъ самоочевпдностей. Но, каждый разъ, когда философу приходилось выбирать между самоочевидноостями, который нужно преодолеть и самоочевидностямп. который можно принять, сказывалась основная черта нашей природы — наше неодвт>р1е къ творческимъ силамъ, т. е. къ возможности поваго и необычнаго во вселенной. Вошь почему истина «откровенная» всегда враждовала съ истиной «научной». И Богъ, какъ учплъ св. бома, не можешь сделать что либо, что не согласно съ принципами человъческаго разума. Ех шЫ1о шЫ1 Ш, все что есть, всегда было и къ тому, что было уже никогда ничего не прибавится. Чудеса, стало быть, возможны только естественный и самъ Богъ, какъ превосходно доказалъ въ своемъ теолого-полити-ческомъ трактат* Спиноза, долженъ быть только естестпеннымъ чу-домъ, сотвореннымъ людьми. Но, такъ какъ люди могуть творить только «идеальный» сущности, только принципы, только начала — то и Богъ, котораго сотворили люди, долженъ быть чисто идеальной

НЕИСТОВЫЯ РЕЧИ

сущностью. Надъ ьпромъ реальностей человЪкъ не воленъ, онъ не можетъ создать не только ни одного живого существа, ему не дано вызвать къ быттю и неодушевленный предмета, даже почти призрачный атомъ. Значитъ, и Богъ ничего создать не можетъ: вгёръ суще-ствуетъ самъ по себя, сществуетъ извечно, въ силу все той же «естественной необходимости». Да и существуетъ-лп онъ вообще? Не есть ли онъ только обманъ, навождеше, отъ котораго мы должны стремиться во что бы то пи стало освободиться? Библейское сказаше о томъ, что Богъ сотворилъ м1ръ изъ ничего для нашего разума совершенно не пр1емлемо, оно оскорбляете его въ самой его сущности. Это истина теологическая, предъ которой истина научная ех шЬПо шЫ1 Ш ни за что не согласится склонить свою гордую главу. И такъ какъ законъ протпвортипя въ свой чередъ ни за что не отречется отъ себя, то, стало быть, этимъ двумъ истпнамъ рано или поздао неизбежно было вступить между собой въ пос.тъднШ и страшный бой.

Такъ оно и случилось. Въ новейшее время, какъ известно, полную победу одержала истина научная. Изъ всвхъ «доказательства бьтя Божгя сохранило силу только одно — доказательство онтологическое и сохранило именно потому, что оно находится въ пол-номъ согласш съ самоочевпдностямп разума, т. е. что въ немъ этика ц'Ьликомъ вытйспнла онтолопю. Богъ есть всесовершеннъйшее существо, а идея совершенства, ведь, ц'Ьликомъ определяется разу-момъ и, стало быть, можно впередъ быть твердо ув'Ьреннымъ, что въ ней мы не найдемъ элемептовъ, для разума непрхемлемыхъ. Даже предпкатъ «реальность», всегда доставлявшш разуму наибольше всего хлопотъ въ этомъ доказательстве настолько обезвреженъ или, какъ предпочитаютъ въ такихъ случаяхъ говорить умные люди, на столько «преображенъ», что онъ уже не враждуетъ и не соперпича-етъ съ предпкатомъ «идеальность». Гегель могъ со спокойной совестью защищать онтологическое доказательство бьтя Бож1я. Онъ зналъ, что его логосъ при этомъ нисколько не пострадаетъ и что вер-ховныя права разума не только не понесутъ ущерба, но будутъ еще лишнШ разъ подтверждены и жезлъ Меркур1я останется въ его ру-кахъ. У Бога будетъ отнята возможность творить сверхъестественный чудеса, но человекъ темъ более сохранптъ свою власть творить естественный чудеса, которыми похвалялся Эпиктетъ.

IX

И все же истор1я философы, которая хочетъ видеть въ с.гЬ-довавшихъ одна за другой спстемахъ фплософш преемственную связь, жестоко ошибается, полагая, что наша современность не только усвоила все, что добыли древте, но еще ушла далеко впередъ. Гегель изучалъ Плотина, Гегель преклонялся предъ Плотиномъ, по, очевидно тайна Плотина, его якпвпй еург,уор<п$ (истинное пробуждение — III, 6. 6) Гегелю не открылась. Не открылась она, повиди-мому, и новейшимъ его комментаторамъ ■— какъ Гартману съ его школой, такъ и другпмъ. И не открылась, надо думать, именно по-

тому, что они такъ добросовестно изучали его. Плотина, который до 50 л4тъ ничего не писалъ, а наиисаннаго поел!', пятидесяти летъ не перечитывалъ, нельзя изучать. II еще меньше можно включать его въ цепь историческая) развиття. Насъ не должно соблазнять то обстоятельство, что самъ Плотинъ, воспринявъ въ свою «систему» все элементы существовавшей до него эллинской философш, этимъ какъ бы подвелъ итоги тысячелетней работе духа Эллады. Онъ это едьлалъ, онъ «послулшлъ исторш», какъ служить исторш всякШ жпвущш на земле человЬкъ. Но, если мы хотпмъ постичь истинную задачу философа, то мы прежде всего должны вырвать его изъ твхъ жсторическнхъ рамокъ и усдовШ, въ которыя его вставила капризная случайность бьшя. Или, во всякомъ разв, въ этихъ услов1яхъ научиться видеть если не помеху его творчеству, то не больше чвмъ одинъ изъ многочпеленныхъ чисто внвшнихъ предлоговъ для раз-мышлешя.

Такъ, по поводу Плотина, охотпо и много говорить о трудно-стяхъ политической жизни въ его эпоху. Римсые императоры произвольно сменялись и, добившись власти, сами сажали на пресшлъ тотъ отвратительный ироизволъ, благодаря которому имъ удалось добиться власти. Этимъ охотно и просто объясняется стремлеше Плотина бежать изъ нашего М1ра. Кажется вполне «естественнымъ», что живи Плотинъ въ другую эпоху, онъ бы иначе думалъ и говорплъ. Но опять скажу: такого рода «объяснешя» пмьтотъ своимъ назна-чепк'мъ скрывать отъ насъ пстину. Если бы Плотинъ жилъ въ средние века, въ эпоху Перпкла или при Людовике XIV, онъ говорилъ бы на другомъ языке, но то-же, что говорилъ въ своихъ эннеадахъ. Ведь тотъ «ироизволъ» и та звериная жестокость; которыя въ III век!; по Р. X. сидели на рпмекомъ троне —разве ихъ не было въ друпя эпохи'.' Разве блескъ века Елизаветы АнглШской или царя -солнца затмилъ бы настолько взоръ Плотина, чтобъ онъ уверовалъ въ благополучие человеческаго существования? Порфирш памъ раз-сказалъ, что Плотинъ стыдился своего тела, — неужели можно думать, что живи онъ въ эпоху, когда произволъ облачался въ видимость справедливости и твердой законности, ему бы зависимость отъ тела казалась менье постыдной У II онъ не стремился бы всеми силами тому, чтобы г*« уг/Ь уууч й-ш пи ггирковс, чтобъ душа его была вне тела? Пли не прославлялъ бы а^ш той Втатт (безстраппе передъ смертью), какъ высшую добродетель ий^и'и (мужество)? И не видг.лъ бы свой философскш идеалъ въ возможности взлететь надъ знашемъ Ц-^Ы), потому что знан1е — есть логосъ, а логосъ — есть множественность? А разъ такъ, значить и при Елизавете, п при Людовике XIV, и когда хотите забота и философскш пафосъ Плотина сводились бы къ тому, чтобъ бежать, бежать безъ оглядки изъ того царства самоочевидностей, въ которомъ на престоле епдятъ не императоры однодневки, — какъ бы они не назывались, а то «вечное», безплотное, идеальное начало, которое съ незапамятныхъ временъ называется «естественной необходимостью» (уют** &»лухц). Вотъ съ этой то естественной необходимостью и съ сопутствующими ей самоочевид-

ПЕПСТОВЫЯ РЪЧН

ностямп и боролся Илотинъ. О нпхъ онъ и говорилъ, что, пока душа въ гблт>, она спптъ непробуднымъ сномъ.

Въ этомъ можетъ убедиться всякгй, кто съ должнымъ интере-сокь читалъ девятую кнпгу второй эннеады, въ которой Плотннъ по-двмизируетъ съ гностиками. Еще задолго до Плотина — подъ ВЛ1Я-шемъ Платона, и еще более подъ вл1яшемъ циннковъ и стопковъ, въ древпемъ М1ръ' назревало убеждеше, что «тело» есть источникъ зла на земле. Плотинъ, повидпмому, первый изъ языческпхъ фплоео-Фовъ, нрииялъ это убеждеше целпкомъ, безъ вгякпхъ оговорокъ и передал!, его отъ себя средневековью, какъ нрпнщшъ, пе подлежащей нп сомнение-, ни пересмотру. Есть все основашя думать, что этотъ прпн-ципъ являлся условгемъ возможности прояпкновешя христаанства въ культурный греко-римскш шръ. ВетхШ Завътъ, какъ известно,