Тутъ, повндпмому, и кроется принципиальная протпвуполож-ность между Паска лемъ и традищонной философ1ей, протпвуполож-ность, которую даже и самому Паскалю въ дошедшихъ до насъ реп-аёез не удалось выявить съ достаточной остротой. Когда то Лилль сказалъ. что если бы каждый разъ, когда мы беремъ два предмета и прибавляемъ къ ннмъ еще два, какое нибудь существо подсовывало бы намъ еще одинъ предметъ, мы были бы убеждены, что 2x2=5. И, ведь, Мплль правъ или, верп1;е сказать, протнвъ своей воли высказалъ глубочайшую мысль. Сплошь п рядомъ, когда мы

Л. ШЕСТОВЪ

беремъ два предмета п прпоавляемъ къ пимъ еще два, выходить пять: пятый кто-то подсовываетъ. Но люди «подсовывателя» не за-м'Ьчаютъ, и только «заключаготъ», что въ пзвт>стныхъ случаяхъ 2x2=5. Въ новМшее время Бергсонъ формулировалъ эту мысль такъ, что научное мышлете пзбътаетъ всего «новаго». Каждый разъ, когда кто то «подсовываетъ» намъ новое, мы стараемся «объяснить» его, т. е. сделать видъ, что ничего новаго не произошли. Ибо, по ученш разума, исходящаго изъ самоочевидностей или, чти то-же, изъ идеи естественной необходимости, всякое «новое» — есть дерзновеше, есть недолжное, есть ему, разуму, противное или ир-ращональное. А стало быть — ничего новаго нъть, такъ какъ нтш. того, чего быть не можетъ.

Почему такъ происходить? Почему люди такъ боятся новаго, какъ будто бы оно было тьмъ страшнымъ «ничто», о которомъ гово-рилъ Плотинъ? Ответь, кажется, возможенъ только одинъ. Возможность «новаго» вырываетъ изъ рукъ человека волшебный жезлъ Меркур1я, который давалъ ему воображаемую силу творить есте-ственныя чудеса. Новое — значить совершенно неожиданное, непредвиденное и нещ)едвпдимое; новое — это такое, что непохоже ни на что, до сихъ поръ бывшее и, конечно, не подчиняющееся человеку и тому волшебному жезлу, о которомъ мечталъ Эпиктетъ. Но, ведь все «старое», т. е. уже известное людямъ, тоже было когда-то «новымъ», т. е. тоже когда то появилось на свъ'тъ, не нспросивъ со-глас1я человека п не ожидая мановешя его жезла! Стало быть старое новое, какъ и новое повое когда то «дерзновенно» появилось на свт,тъ, не заручившись разрт>шешемъ разума и держателей разума, людей. Какъ съ нимъ быть съ этпмъ прежде появившимся новымъ? Если признать старое новое нужно будетъ признать и новое новое? Разумъ, вт>дь не согласится стать въ противоречие съ еамимъ собой, разумъ, ведь, ни за что не откажется отъ последовательности!

VIII

Изъ сказаннаго выше ясно, что въ этике и теодицее Плотина нЬть ничего оригинальнаго и значительнаго. И все же «историческое» значете Плотина держалось на его этике и теодицее. И средневековье и новое время — вплоть до нашихъ дней — упивалось и продолжаетъ упиваться переданными ему черезъ Плотпна идеями стонковъ. Возьмете-ли вы бл. Августина, мейстера Зкгарта, Спинозу, Лейбница, Гегеля или даже кого-либо изъ ныне живущихъ фи-лософовъ, у всехъ вы найдете более или менее ясно выраженное убеждеше, что, т. е. сверхъестественный чудеса невозможны, то нужпо удовольствоваться чудесами естественными. Конечно, нигде эта мысль такъ не формулируется. Обычно, доказательства о невозможности чуда сверхъестественнаго вовсе п не связываются съ утверждетями, что нужно довольствоваться чудесами естественнымп. Даже у стоиковъ приведенное выше изречете о жезле Мер-ур1я является въ своемъ родв единственнымъ. Теория познатя, т.

НЕПСТОВЫЯ Р-ЕЧН

е. учете объ объективной истине, разрабатывается обычно совершенно независимо отъ этики и теодицеи, который имт>ютъ своимъ задашемъ оправдаше М1ра и творца. Но не даромъ столько говорить о «единств*» философскаго М1росозерцашя. Этика всегда была неразрывно связана съ теор1ей нозпашя, теор1ей познаши обусловливалась и изъ нея вытекала. Когда теоргя познашя выставляла свой прпнципъ естественной необходимости, или невозможности чудес-наго, этик* и теодицее ничего другого не оставалось, какъ предложить взам'Ьнъ невозможныхъ сверхъестественныхъ чудесъ свои возможный чудеса, естественный. Самоочевидность устанавливала, что Сократа, лучшаго изъ людей, по признанно Платона, «мудрвйшаго изъ людей» по признанно дельфшскаго бога, погубили два бездельника — Анитъ и Мелитъ. Изменить это люди не умт,югь, ибо по свидетельству разума, однажды бывшее нельзя сделать небывшимъ. Разумъ, одинъ разумъ, ведь, знаетъ, что возможно и что невозможно. И знаетъ, что нужно стремиться къ возможному и не добиваться невозможнаго. Этике ничего больше не остается, какъ, принявши отъ разума готовую действительность, объявить, что эта действительность не существуетъ, что она даже не действительность, а при-зракъ и что настоящая действительность эта не та, которая дана человеку, а та, которая самимъ человекомъ творится. Ибо, какъ учили стоики, для насъ ценно только то, что въ нашей власти, все же, что не въ нашей власти, для насъ безразлично, стало быть какъ бы не существуетъ или даже просто не существуетъ.

Остановимся на минуту и спросимъ себя опять: какъ удалось этике захватить права онтологш? Иначе: какъ творить она свои естественный чудеса? Въ чемъ тайна жезла Меркур1я? Ведь это не такая тайна, которая не можетъ стать явной; чудеса стоиковъ — чудеса естественный и тайны ихъ не боятся дня и света. И точно, у стоиковъ нетъ ничего такого, что приходилось бы скрывать отъ непосвященныхъ. Даже Плотинъ,, который знаетъ, что тайна никогда не становится истиной, доступной всегда для всехъ, даже Плотинъ въ своей этике и теодицее такъ же ясень и откровененъ, какъ и стоичесше мудрецы. Чтобъ творить чудеса, учитъ онъ, нужно только отвергнуть тело. И не только собственное тело — но и весь телесный М1ръ. М1ръ те.тъ людямъ не подвластенъ. Мы не можемъ сделать такъ, чтобъ одинъ Сократъ былъ сильнее, чемъ Анитъ и Мелитъ, со стоявшими за ними аеинянами. Не можемъ тоже превращать слепыхъ въ зрячихъ, глухимъ даровать слухъ, побежденпыхъ делать победителями, воскрешать умершихъ и т. д.. Но мы можемъ, такъ учили стоики, сказать себе: намъ все равно, что быть слепыми, что зрячими, что быть победителями, что быть побежденными, намъ все равно — жить или умереть. Все это насъ не касается — а нашихъ тъмъ. Даже, если и отечество погибнетъ — мы можемъ сказать: намъ все равно. Все, что происходить въ телесномъ, чувствен-номъ м1ре — для насъ безразлично. Душа человеческая призвана не къ тому, чтобы повиноваться, а къ тому, чтобы повелевать. Добро — автономно, самозаконно. Добро добываетъ своп принципы не изъ

Л. ШЕСТОВЪ

внйшняго м1ра — оно подчиняешь м1ръ своимъ прпнцппамъ. Всв

ВПечаТЛЪШЯ ИЗВН'Ь — ТОЛЬКО ВЕСТНИКИ (Йу/Ш.о;), они доносятъ

о томъ, что происходить, душа же — царь, (0««Ш;) ей дано верховное право распоряжаться всеми. А разъ такъ, разъ право вязать и решать принадлежишь душ* — кого и чего бояться ей? Ничто во всей вселенной не страшно для того, чья душа отвернулась отъ гб-леснаго М1ра.

И для стоиковъ, и для Плотина было самоочевидно, что бороться съ «естественной необходимостью», которая породила М1ръ — без-плодно. Необходимость нужно принять и покориться ей. Бороться можно только еъ человт.чеекпмъ Я, съ нашими оценками того, что намъ дано. Мы ропщемъ, негодуемъ, радуемся, плачемъ, торжествуем^ прпходпмъ въ отчаяше, над-вемся и т.д. въ зависимости отъ того, посылаетъ ли намъ судьба удачи или неудачи. Всвмъ кажется, что это такъ и быть должно, что этого нельзя и не нужно изменить. Но какъ разъ это и можно и должно изменить. «Стоить только» то, что люди пДшятъ и чего боятся отнести къ области безразличнаго и мы пзъ рабовъ превращаемся въ царей, пзъ людей — въ боговъ. Свободное существо — царь, богъ: ни отъ кого ничего не принимаешь и не ждетъ. Ему не страшны ни бедность, ни болъзни, ни из-гнаше, ни даже смерть. Раздавили черепаху, отравили Сократа, разрушили отечество — все это такъ и быть должно, все это мудреца не касается и не тревожить его. Волшебный жезлъ Меркур1я творишь свои естественный чудеса и разумный человъкъ презираешь неистовый рт>чи библейскаго 1ова, вообразившаго, что его скорбь можешь на какихъ то сверхъестественныхъ въсахъ оказаться тяже.тве, ч г бмъ песокь морской. \Уа§ ллагкНсЬ 181 — 1з1 уегпйШ§.