Искренно преданный Вам

А. 3. Штеннберг

Берлин 1927

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

Большинству читателей и почитателей Достоевского вопрос об отногая шш великого п -метну и к историческим с\ и,Г),1м еврейское

народа представляется до чрезвычайности простым. Разве не ясно с перво^ же взгляда, что в лице Достоевского мы имеем дело с одним из тшшчн представителен того преисполненного вражды к еврейству течения, к кото рому сначала на Западе, а затем и в России прочно привилось псевдонаучно^ по отнюдь не ;ш; а 1,зваиие антисемитизм ? Можно ли действ!

оть сколько вибудь сомневатьсяв том. что Достоевский, по просту говоря, всю жизнь неизменно оставался непоколебимым.в своей предвзятости «жидоедом»? — Таково именно общее мнение — у пас и заграницей, среди не-евреев, как и среди евреев, взгляд, нашедший свое выражение уже и в литературе. Достоевский, Федор Михаилович, — так начинает свою статью о пем в «Еврейской Энциклопедии» вдумчивый критик и тонкий знаток Достоевского, А. Г. Горнфельд — один из значительнейших выразителей русского антисемитизма». «Ни серьезных доказательств — продолжает он несколькими строками ниже — пи своеобразных идей в его обличениях не замечается; это — банальный антисемитизм». Нечего и говорить, что и «банальный антисемитизм» Достоевского, если бы определение Горнфельда было бы хоть отдаленно правдоподобно.должен был бы представляться огромной загадкой, достойной обстоятельного исследования. Разве заурядное * незаурядном менее своеобразно п таинственно, чем все из ряда вон выходящее? Или Достоевский не был тем насквозь «своеобычным», как он сам тогда выражался, гением, печать которого должна лежать на всех его проявлениях, без исключения? Не указывала ли бы «сама «банальность» отношения Достоевского к еврейству на некую непреодолимую особенность в судьбах еврейского парода, на нечто роковое в его знаменательнейшнх исторических встречах и столкновениях? — Достаточно поставить эти вопросы, чтобы сопоставление: «Достоевский и еврейство» выступило во всей своей фило-

софский, я бы сказал, метафизической значительности. Подведением До* стоевского под одно пз ублюдочных (уже по самой своей этимологии) понятий современного политического языка дело во всяком случае не исчерпывается. Как бы Достоевский ни относился к еврейству, его отношение не может не быть отношением ему одному присущим, некой характерной чертой в его особенном и неповторимом духовном облике. Так оно и должно быть прежде всего постигнуто. Лишь после того, как эта работа будет сделана (настоящий очерк чуть ли не первая попытка в этом направлении),можно будет подойти в встрече Достоевского с еврейством с той или иной, все равно положительной или отрицательной оценкой. Такая оценка предполагала бы, однако, — в это следует особенно подчеркнуть — решение более об'емлющего вопроса: О последнем смысле исторического сосуществования русского и еврейского народа, вопроса, для которого в свою очередь не безразлично, как относится ■иижйству Достоевский.

Господствующее представление о Достоевском, как о стороннике столь распространнениого во второй половине XIX века антисемитизма поверхностно. Сделать это очевидным — ближайшая задача настоящего очерка. Однако, поверхностное впечатление все-же—впечатление от поверхности, и,,следовательно, в самых творепиях Достоевского, в их внешнем обличий есть нечто, что такое впечатление вызывает и подсказывает. Разберемся же в тех моментах, которые дают основание причислять Достоевского с такой убежденностью к разряду жпдоненавпстников: заблуждение большинства почти всегда односторонняя проекция пстипы: лишь уяснив ограниченную их правомер-яость, мы сумеем их вполне преодолеть.

Первое и, быть может, решающее основание для причисления Достоевского к заклятым ненавистникам еврейского народа кроется в его словаре. Словарь писателя, использовапный им словесный материал очерчивает его поприще не менее отчетливо, нежели самые, заметные и неизгладимые следы его деятельности. Ведь слово его не только орудие откровения мысли и воли, но часто также вестник сокровеннейших дум, недосказанных и недовыражен-ных чувств. Чтобы ни говорил и ни доказывал Достоевский по поводу своего отношения к еврейству (ср. ниже, V) из словаря его никак не вычеркнуть односложное, но слишком выразительное слово «жид». К моменту вступления Достоевского в русскую литературу в ней, как и в русском языке вообще, уже боролись за преобладание «жид» и «еврей». Слова эти перестали быть ■ронвдами: у Пушкина и у Лермонтова вполне определилась та глубокая

Л. 3. ШТЕЙН БЕРГ

пропасть, которая отделяет «проклятого жида» от «еврея» и его «еврейских мелодий». Достоевский отлично знал, что ему, как русскому писателю, ответственному за судьбы родного языка и родного народа, следует сделать выбор; но вместо этого он до конца жизни, говоря и от собственного имени, непрерывно колебался (ср. Дневп. Писат. 1877, III, гл. II, 1). Чтобы убедиться, до какой тонкости он тут взвешивал все приличные и неприличные возможности, достаточно вспомнить две строчки из рассказа о пребывании отца Карамазова в Одессе: «Познакомился он там сначала, по его собствен-1 ным словам, со многими «жидами», «жидками», «жидитакамп» и «жиденятами», | а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но, и у евреев был принят. Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное, умение сколачивать и выколачивать деньгу» (Кн. I, гл. IV, срав. также кн. VII, гл.Ш).«По его собственным словам»...—Невольно улыбаешься, когда знаешь, что эта же гамма в разных сочетаниях многократно повторяется и в «собственноручных» письмах Достоевского к жене (ср.напр. письма от 30. VI. 79 г. и 4. VIII. 7;) г.; время работы над «Карамазовыми'). Нет, в дап-1 ном случае Достоевский пишет не со слов Карамазова, а напротив того Кара-1 мазов вторит ему, пользуется словарем самого Достоевского, тем словарем,! в котором он всегда имел под рукой для обозначения представителей «веч-1 ного племени» целый нябор верно действующих словесных штстоументов: I от простого и самого по себе свободного от всякого оттенка недоброжелатель-! ства слова «еврей» вплоть до безпардонного п граничащего с неприличием! «жидшпки». Как тут не воскликнуть — «жидоед»?

[е менее веское основание для причисления Достоевского к* завзятым юдофобам, легко найти в тех чертах, которыми он наделяет от-щ дельных созданных им евреев, незабываемых, как подлинная, полновесная» реальность. Правда, в кругу живых созданий Достоевского еврей лишь ред-Ш" кий гость, но стоит ему попасться тут на глаза — и перед нами человеческое' существо, почти лишенное человеческих черт, некая химера во-вплоти, и ду* шой и телом чуждая миру прочно укорененных в жизни людей. Таков, например, уже Исай Фомич из «Мертвого Дома», «смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и пахальства», «уморительный и смешной», полный «беспримерного самодовольства» I «разумеется, в то же время ростовщик» (гл. IX и IV). Автору «Записок» кажется поэтому «очень странным, что каторжники вовсе не смеялись над Исай Фомичем», и об'ясняет он это тем, что «наш жидок», верная копия «Гоголева жидка Янкеля», «служил, очевидно, всем для развлечения и всегдашней па техи». Ведь к конце концов, Исайка был «незлобив, как курица»,и с ним мож он было забавляться, «как забавляются с попугаем, собачкой».

Таков первый попадающийся у Достоевского еврей, последовательное

развитие общего понятия «жид» до более конкретного — «жидка». Что мы тут имеем дело действительно с «эксплифнкацией» некой априорной, т. е. по просту предвзятой формулы, прямо следует из подчеркнутой мимоходом самим Достоевским решающей для него литературной традиции (Гоголь!), но особенно из вводного «разумеется». Следует это также из одного мелкого, во весьма характерного штриха, который для читателя, незнакомого с еврейской обрядностью, остается совершенно незаметным: Достоевский описывает со всеми подробностями, как встречал Исай Фомич в пятницу вечером наступление субботнего дня и рисует при этом своего «героя» в молитвенном облачении с филакгериями на лбу и на руке — вещь совершенно невозможная, противоречащая всем основным правилам еврейского ритуала. Подобного рода ошибка, почти невероятная у Достоевского, может быть об'яс-вена исключительно тем, что глядя на живого еврея, он его как бы и не видел вовсе, вернее видел сквозь некую предвзятую формулу. Недаром в этом описании молитвенных излияний «жидка» мы снова встречаем вводное «конечно»: «Конечно, все это было предписано обрядом молитвы... законом».