Правда и то, что учете о двоякой истине не менее уязвимо. Для всякого очевидно, что одинъ и тотъ же человекъ одновременно не можетъ принять два взаимно исключающихъ положешя. Если истина теологическая гласить, что Богъ создалъ М1ръ въ шесть дней, а истина философская утверждаетъ, что м1ръ всегда существовалъ, то не можетъ быть, чтобы и философгя. и теолопя говорили правду. Либо философгя заблуждается, либо теолопя. Ибо, конечно, уже совершенно немыслимо, чтобь закопъ противоречия, самый незыблемый пзъ всехъ законовъ, допускалъ "хоть единое исключеше. А тутъ речь идетъ даже не объ одномъ, а о безконечно большомъ количестве исключешй. Библия, основной нсточпикъ теологическихъ познанШ, заключаетъ въ себе одпнъ непрерывный разсказъ о событгяхъ, ко-торыя съ точки зрешя разумнаго человека, должны быть признаны безсмысленнымп и противоестественными.

Стало быть, нужно отвергнуть учете о двоякой истине и вернуться къ учешю нормальнаго теолога/ Еа диае ех геуеЫюпе ш-ута рег Ш1ет 1епешг, поп роззип1 пашгаН со§пШопе еззе соп1гапа: истина откроветя и истина познаваемая естественнымъ путемъ не могутъ противоречить одна другой. И еще меньше допустимо, чтобъ передъ лицомъ какого бы то ни было откроветя, самъ законъ противореч1я, этотъ верховный судья надъ живыми и мертвыми, согласился бы, въ какомъ бы то ни было смысле, поступиться присвоенными имъ себе — неизвестно когда и за что —■ суверенными правами.

Но, обратимся опять къ Плотину. Для Плотина, хотя онъ и жилъ въ сравнительно позднюю эпоху, когда «светъ съ Востока» сталъ до-ступень всему греко-римскому юру, Библия была, конечно, такая же книга, какъ и все друпя книги: откроветя онъ въ ней видеть но могъ. Значить это, что для него вопросъ о двоякой истине не существовалъ? Иначе говоря, что онъ не чувствовалъ возможности та-

Л. ШЕСТОВЪ

кихъ петочннковъ познашя, которые не доступны «естественному» разуму и даютъ истины, не миряпуяся съ истинами, добываемыми нами «естественным!.» путемъ?

Уже приведенный въ начал* слова его говорятъ намъ о другомъ. Плотинъ зиалъ истины, которыя — хотимъ мы того пли не хотимъ — приходится назвать откровенными, словомъ, такъ мало говорящимъ современному сознашю и даже возбуждающпмъ въ немъ крайнюю степепь негодовашя. И —• главное — когда ему приходилось выбирать между истинами «откровенными» и истинами «естественными», онъ, нп мало не колеблясь, бралъ сторону первыхъ: -1-уу.о г,уйт«1 п.;

ьпа.1 (лаЗшгга, тя-^та у.>."л.тт« оих лп Т. е. ТО, ЧТО ООЫКНОВеННОМу С03-

нашю кажется наиболве существующимъ — напменве существуетъ (У.5.11.)- Причемъ «обыкновенное сознаше» — вовсе.не есть сознаше, своГ1ственпое другпмъ людямъ, толпв, ты; тго/Ы;, такъ же тсакъ и истпны, добыьаемыя обыкновеннымъ сознашемъ тоже не суть истины, признаваемыя лишь толпой. Нвтъ, самъ Плотинъ, какъ и всъ проч1е люди, обычно находится во власти этпхъ истинъ и только временами чувствуетъ въ себв силы освободиться отъ нихъ. «Часто, просыпаясь КЪ СаМОМу СебЪ ИЗЪ ТЪЛа [тсакИхц ёунумяо; и; браитот ёж той <т^-

у.«.тг,; п отрывая свое внимаше отъ впвшнихъ вещей, чтобъ сосредоточиться на себв самомъ, я вижу дивную и великую красоту и убеждаюсь твердо въ томъ, что судьба предназначила меня къ чему то высшему |'тг,г хргкюо; [1.о1ри; емад); ТОГДа Я ЖИВу Лучшей ЖИЗНЬЮ, ОТОЖДвСТ-

вляюсь съ богомъ и, погружаясь въ него, достигаю того, что возвышаюсь надъ всвмъ умопостигаемымъ...» (1У.8.1.). Совсвмъ, какъ у Пушкина, который, конечно, Плотина не зиалъ. Пока не требуетъ поэта къ священной жертв* Аполлонъ — онъ, какъ и всв проч1е люди, по-груженъ въ заботы суетнаго свята и является (Пушкпнъ выражается снльнъе н, нужно думать, болъе адекватно, чт.мъ Плотинъ) самымъ ничтожньшъ существомъ между ирочимп ничтожными существами нашего М1ра. И только въ тв рвдыя мгновешя, когда Божественный глаголъ касается чуткаго слуха поэта, душа его, отяжелевшая въ забавахъ М1ра, вдругъ, какъ пробудившшся орелъ, срывается съ мв-ста и устремляется къ той дивной и непостижимой красотв, которую обыкновенное сознаше считаетъ «по преимуществу не существующей».

Когда такъ говорить Пушкинъ, мы принимаемъ его слова за метафору. Или даже, вслвдъ за Арпстотелемъ, повторяемъ про себя: много лгутъ поэты. Но, Плотинъ, ввдь, не поэтъ. Плотинъ ■— фило-сефъ и, какъ мы уже зпаемъ, философъ, которому даже паша современность отводить лучшее мвсто въ Пантеонв великихъ искателей послвднпхъ истинъ. Что же, и о немъ сказать — «много лгутъ»? Или сдвлать, какъ это нередко двлаютъ съ Платономъ, — выкорчевать изъ него всъ такого рода признатя и сохранить только «обоснован-ныя», доказанный положешя? И пробуждеше, о которомъ онъ такъ часто и такъ вдохновенно говорить, заменить какимъ либо другимъ, менве рнскованнымъ словомъ?

ГЕЛСТОВЫЯ р-бчи

II

НеемнБННо одно: у Плотина, какъ п у нЪкоторыхъ замечатель-пыхъ представителей средневековья, истина теологическая пли истина откровешя находится въ непримиримой вражде съ пстиной философской, т. е. научной въ обычном значенш этого слова. Но тони несомненно: въ протпвуположность средневековым!, мыслителямъ Плотинъ ни разу не формулпровалъ съ желательной ясностью и определенностью своп мысли о взаимоотношенш этихъ двухъ пстпнъ. Онъ говоритъ объ этомъ такъ, какъ будто тутъ нбтъ п не можетъ быть никакого вопроса пли какъ будто бы этотъ вопросъ самъ собой разрешался. Въ У1-й ЭннеадЪ (9, гл. III и IV) онъ шипеть: «каждый разъ, когда душа приближается къ безформенному етгйго»), она, не будучи въ состоянш постичь его, т. к. оно не пмъетъ опред-влен-ности и не подучило точнаго выражешя въ отлпчающемъ его типе — бт,жнтъ отъ него п боится, что она стоить передъ «ничто» (1?оХ«<г8«кп хкё уоЗйтол и. г, оС8Ь гугО. Вт. присутетвш такпхъ вещей она смуща-ется и охотно спускается долу... Главная причина нашей неуверенности (происходить) от того, что постпжеше единаго (т. е. истина откровешя) дается намъ не научнымъ знашемъ (Ыот%щ и не размыш-лешемъ (>дтс) какъ знаше другпхъ пдеальныхъ предметовъ (та ЗД« чщга), но причастаемъ (г,«рои<т1«) ч4мъ то высшпмъ, ч-Ьмъ знаше. Когда душа прюбретаетъ научное знаше предмета, она удаляется от единаго (т. е. опять же отъ истины откровенной) и иерестаетъ быть единымъ: пбо всякое научное знаше предполагаетъ основаше, а всякое основаше — предполагаетъ множественность (1оуо 5 у&р Ьппгрщ

тпХка Ък о )оу,.:).»

Это значить, что Плотинъ пзменяетъ основному завету своего божественнаго учптебя, онъ отрекается отъ Хвуоо-'а, становится, въ термпнахъ Платона рыпйвуо^омь, ненавистникомъ разума. — П.та-тонъ, ведь, училъ, что стать мпсологосомъ — величайшее несчастье, какое можетъ приключиться человеку. Да и самъ Плотинъ говорила — и эти слова постоянно повторяли его ученики и последователи — у-оуг, оЗ» /оуо; у.га тгхгта Хоуое — ВЪ нача.ТБ разуМЪ, И

все разумъ (111. 2. 15).

Какъ же, если разумъ есть начало всего и все — есть разумъ, и, если величайшее несчастье — отречься отъ разума и возненавидеть его, какъ же, спрашивается, могъ Плотинъ столь восторженно воспевать свое «Единое» и последнее съ ними сопрпкосповеше? II где былъ, чего смотре.тъ законъ противореч1Я, тоже «с/Л Даже вфхюгпац та™ хрх ш '' — самое непоколебимое начало?

Думаю, что обойти этотъ вопросъ никакъ нельзя. II тоже думаю, что новешше коментаторы Плотина напрасно такъ усиленно стараются доказать, что Плотинъ никогда отъ разума не отрекался и все время, когда размышлялъ и записывалъ свои размышлешя, не сво-дилъ глазъ съ закона протпвореч1Я. Повидимому, прозорливее мо-лодыхъ п ближе къ истине былъ старпкъ Целлеръ. Онъ не побоялся сказать: ез з1еЫ тН с!ег §апгеп ШсЫип§ <1ез ЫаззЬаеЬеп Бегл-

кепз 1Ш ХУЫепэргисЬ ипй ез 1з1 ете еп15сЫес1епе АппаеЬе-гипо ап сНе опегйаНзсЬе Се1з1е8\уе18е, луспп Р1о1т пасЬ йет Уог§ап§е етез РЫ1о <1аз 1ея1е 21е1 с!ег РЬПозорЫе пиг ш ет-ег зсЛсЬеп АпзсЬаиипд (1ез ОоеШсЬеп ги Гте1еп л\ч>188, Ье1 луе1сЬег а11е ВезНттШек с!ез Бепкепз шн1 а11е КЛагЬей с!ез 8е1Ь81Ьелуи8{9е1П8 Ю тузНзсЬег Екз1а8е уегзсЬ^п^.е! (V, 611). Въ другомъ месте Целлеръ выражается еще сильнее: йет РЬИозорЬеп (т. е. Плотпну) 181 с1аз ипЪесНп§1е Уег1гаиеп ги зетет Бепкеп лег1огеп г>е^ап§сп (V, 482). Целлеръ правъ, безусловно правъ. Плотинъ, тотъ Плотипъ, который столько разъ и такъ страстно нревозносилъ разумъ и мышлеше, потерялъ довтф^е къ разуму, сталъ, вопреки завету Платона, ратоЪаувр'ажь — нена-вистнпкомъ разума...