По сравнению с Элиотом Джеймс Джойс 4) —фигура несол-

1) ТЫз 15 Ше \\ау 1Ье \уогИ епс1з

ТЫз 14 1Ье \уау 1Ье \уогк! епйз ТЫз 18 1Ье ^ау 1Ье \уог1с1 епйв Мо1 \уИп а Ъап§ Ьи1 а \\'Ытрег.

2) Т. 8. ЕИо1, р. 1888, по происхождению Американец. Поэт, критик и редактор журнала ТЬе №\у СгКепоп. Цитируемые стихи взяты из его поэмы ТЬе Но11о\у Меп («Полые люди», 1925).

3) В «Династах», см. выше.

4) ^тез Лоусе, р. 1882; ирландец, его роман Шуззез, вышедший в 1922 г. в Париже, запрещен к ввозу как в Англию так и в Соединенные Штаты.

жная. Он господин с дурным характером, в огромонм масштабе, — и его роман «Улисс» последовательная и очень интересная попытка забросать грязью окружающий хаос, и покрыть искусство, религию, пол, традицию и новшества ровным слоем нечистот. Хаос конечно не пойдет на такое упрощение с ним. Ол гораздо сложнее, как это знает Элиот, рядомсподлостью и уродством в нем есть и благородство, и красота, а благород-ство и красота не входят в кругозор, нашего озлобленного Ир-1 ландца. Его творчество страдает от вывороченного на изнанку ' В.-шторианства. 1) «Кротость и свет», пел Матью Арнольд, 2)1 и его никто не вспомнит теперь, и действительно мало вероятно, , чтобы мир мог быть объяснен школьним учителем в облачении.! 3) Но «злость и грязь» то же вряд ли все объясняет; упрощение качнулось слишком далеко в другую сторону. «Улисс» —замеча' тельное произведение, и как о формальном эксперименте о ней можно было бы много что сказать. Но с точки зрения настоящей^ статьи оно не представляет большого интереса: из элементов ны-'< нешнего хаоса оно совершенно выпрстило из виду добро.

Моя точка зрения, конечно, узка. Книги живые существа, и их Иногда не удается пригнать к теорий; пригоняются сии только к самим себе. Всетаки, если брать их оптом, приходится'' подходить к ним с какой нибудь теорией, иначе ничего креме каталога не получится. Так что я и счел лучшим в начале статый обобщить послевоенное состояние Английского общества ■— в ви>, де неубранной комнаты. И вокруг этого обобщения расположить' имена нескольких современных писателей в надежде дать о низС некоторое общее понятие.

Е. М. Форстер

(Перевод с рукописи Д. СМ.)

1) У1с(опаш5Ш — условно оптимистическое мировозрепие господствовавшее в Англии при королеве Виктории, т. е. в течение большей части 19-го века.

2) Ма11пе\\' АгпоШ (1822-1888) — поэт и критик эпохи Виктории.

3) Имеется в виду, конечно, учитель английской «публичной школы», до недавнего времени почти обязательно англиканский священник.

ВЕЯНИЕ СМЕРТИ В ПРЕДРЕВОЛЮЦИОННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

II улыбается под сотней масок — (щедть. Вячеслав Иванов (Терцины к Сомов]))

Вся литература последнего царствования проникнута веянием смерти и разложения.

Смерть, сама по себе, факт вне-исторический, и не всякая одержимость сознанием или чувством смерти исторически показательна. Такое сознание может быть и чисто онтологическое, чистое ото всякой связи с историческим процессом, беспримесное сознание человека перед лицом уничтожения и вечности. Таким чувством смерти, ни в какой мере не зависимым от движения истории, проникнуто все сознание классической древности, и в новое время всякое подлинно классическое сознание (Пушкин, Держанию. Такое чувство смерти необходимая психологическая предпосылка сознания христианского. Такое чувство смерти было, в сильной степени у Толстого.

Вообще Толстой всячески явление вне-историческое, не отнесенное и не относимое к истории, которой он не любил и не воспринимал (хотя остро чувствовал безличный процесс становления). Ему было в корне чуждо символическое отношение к жижи, п для него мир, конечно, не отражал абсолютных ценностей. (Эту черту, столь противоположную духу Достоевского и его духовных потомков, Страхов хорошо называл «чистотой» Толстого). Чувство смерти у Толстого только онтологично, и никак пе тронуто и не заражено предсмертным тленом окружавшей его культуры. Поэтому, как этический и религиозый мыслитель, Толстой пребудет: как бы ни были ложны его ответы, его вопросы поставлены перед лицом Вечности. Изо всех писателей «/^революционной эпохи, единственный от-

Лб КН. Д. СВЯТ0П0ЛК-МНРСК1Ш

мечен тою-ясе онтологической н Толстовской, чистотой — Лев» Шестов, который поэтому п стоит в стороне от своего времени, не тронутый его историческим тлением.

Смерть, о которой я хочу говорить нынче, смерть другого рода — смерть историческая, смерть культурной формации, культурного тела. Чувство и предчувствие ее в русской литературе 1894— 1917 гг. была подобна физиологическому предчувствию фпзичес-коЯ I морги. Оно зрело не в чистой субстанции отдельных душ, а. в тканях культурного тела русского общества. Это чувство смерти было (не причиной, конечно, а) сшттомом предсмертного разложения Петербургской России.

Носителем Петербургской культуры было сперва государство, потом рорянство. Смертельно раненое в декабре 1825 года, куль-гурное (воровство, уже умирая, создало в корне больную «великую русскую литературу» середины 10-го века (Тургенев), и сошло на лет.

(Создал песню подобную стону И духовно навеки почил —

вот кому, оказывается, надо отнести. Напоминаю, что Толстой, осо-бенно старый Толстой, явление по существу вне- (над) культурное,. и потому тут не в счет).

Следующее поколение носителей Петербургской культуры — ив пл.пиенция. «Рожденная в года глухие» («глухими» были не одни восьмидесятые годы, их у нас было больше в 19-ом веке чем не глухих), с тяжелой п болезненной наследственностью (ибо всегда по-сушеству полу-дворяиская ),хоть п отрекшаяся от наследства, интеллигенция не могла п не пыталась строить культуру. Ее лучшие силы ушли в разрушение, в Революцию и в мечту о «царстве Божпем на земле». Но и она была на смерть ранена в разгроме Народной Ноли. То, что от этого разгрома осталось, было тело без души, с одной голой механической волей (революционные партии) или безо-всего (вся остальная интеллигенция).

Случилось то, о чем говорил Баратынский:

Свой подвиг ты свершила прежде тела.

Безумная душа!

И оставшееся тело

Бессмысленно глядит, как утро встанет

Без нужды ночь сменя.

ВЕЯНИЕ СМЕРТИ В ПРЕДРЕВ. ЛИТЕРАТУРЕ

Венец пустого дня.

Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,

Это — Чехов, ГасЛек Ырросгатлсе русской интеллигенции.

Но пока прямая лннпя Петербургской культуры (Петр — Ломоносов — Новиков — Карамзин — Рылеев —■ Белинский — Чернышевский — Желябов < Чехов ) так па д ала и осекалась, вставала другая, побочная. Основной ее особенностью стало острое сознание неблагополучия «Петербургской»России, острое чувство истории, и полное погружение онтологического в историческое, т .е. символическое миро-отношение, и следовательно коренная невозможность «чистоты» в вопросах религиозных и онтологических. От еще очень благополучных Славянофилов и Чаадаева, эта линия ведет через Герцена и Григорьева к безумию и бреду Достоевского и тонким ядам Соловьева. Скрещиваясь с идущими с Запада «новыми настроениями», эта линия, в конце 19-го века, создала новую культурную формацию, уже почти лишенную социальнаго тела, и только пускавшую висячие корни то в умирающую интеллигенцию, то в нарождающуюся новую буржуазию. (Сама русская буржуазия так и не создала своей культуры, и когда в октябре 1917 года ей пришла очередь умирать, у ней в прошлом не- было никаких культурных заслуг).

Таким образом к началу 20-го века Петербургская культура слагалсаь из двух формаций («ярусов»),- которые можно назвать (слово принадлежит, кажется, Вячеславу Иванову) «верхним и нижним этажом Русской Культуры». «Нижний» это Чеховская интеллигенция и обездушенные революционные партии (у либеральных никакой души, конечно, никогда и не было); «верхний» — «декаденты» и религиозные философы *). Лестниц между двумя этажами почти не было; общего между ними было только одно напряженное предчувствие исторической смерти.

В «нижнем этаже» это чувство вело к кризису веры в спасительные идеалы прежнего интеллигентского поколения. Отсюда характерная опустошенность и неприкаянность всех писателей этой формации, — принимала ли эта опустошенность форму шатания