Я присвистнул: не хило так живут адвокаты во Франции. Но не зря говорят, что богатые тоже плачут. Когда я начал расспрашивать, что из себя представляет монастырское ополчение, лицо его стало задумчивым. Он пытался дать пояснения, описать тактику предполагаемых действий, виды вооружений, и я понял — это не его. Абсолютно. Сама мысль, что надо идти куда-то воевать, тыкать в кого-то копьём, приводила его в ужас. Глаза начинали бегать, руки трястись. Он хватался за рукоять меча, который носил исключительно ради статуса, и сжимал так, что белели костяшки пальцев. Он не боец, нет — обычный буржуа с дворянскими корнями, предпочитающий крепкий стул в тихой конторе жёсткому седлу на спине боевого коня.

Потом мы обсудили мои проблемы, они казались ему смехотворными. На допросе от меня не требовали признания вины. Во-первых, подвергать дворянина пытке дозволено лишь с разрешения суда, а моё дело ещё не рассматривалось. Меня просто хотели запугать — обычная следственная практика. Подсудимый приходит, смотрит и во всём признаётся. Во-вторых, есть люди, которые не оставят меня в беде, что наглядно продемонстрировал монах-доминиканец, проводивший дознание. Что это за люди, адвокат не сказал, лишь намекнул, что со временем я всё узнаю. Максимум, что мне грозило, штраф, и адвокат пообещал сделать его максимально низким.

На том и расстались.

Вечером к решётке лёгкой тенью скользнула девица. Она вцепилась пальчиками в прутья и зашептала:

— Ты Сенеген?

Симпатичная, удивительно чистая и без охраны.

— Де Сенеген, — без надежды на понимание, поправил её я.

— О, какие мы благородные, — хихикнула она. — Ладно, слушай, де Сенеген, тебе привет от Поля. Он спрашивает, помнишь ли ты ваш договор?

— Ты сама-то кто такая? Не похожа ты на тех, кто от Поля приветы передаёт.

— Ага, — закивала девица, — он предупреждал, что ты недоверчивый. В общем, он всё сделал, а уж ты сам решай, как быть дальше.

И так же легко растворилась в расплывающихся сумерках.

Утром коридор заполнился шумом. Спросонья я не сразу сообразил, что происходит. Подошёл к решётке, выглянул меж прутьев. Там, где был ход на верхние этажи, толпились люди. Много людей. Одни поднимались, другие заходили с улицы. Это не стража и не арестанты, простые горожане. Показалось или нет, мелькнул Гуго, следом пацанёнок. Этот поток лился около часа, баландер успел принести пайку, я её съел, а люди всё шли. Потом из подвала вывели сидельцев, некоторых приходилось нести на руках. Всего человек тридцать. Страж звякнул ключами, открывая замок моей камеры, и коротко бросил:

— Выходи.

В общей колонне я поднялся на верхний этаж. Это был большой зал с галёркой, всё помещение забито народом, люди стояли в проходах, висели на поручнях. Сквозь высокие узкие окна пробивался дневной свет, освещая лица, гобелены на стенах и деревянную трибуну с парой кресел. Перед ними стоял широкий письменный стол, стулья и несколько стражей в полном облаченье. Тут же скрестив руки на груди переминался с ноги на ногу мой знакомый лейтенант.

Под крышей стелился натяжный гул от сотни голосов, осыпаясь на головы людей древней пылью. Нас подвели к длинной лавке и приказали сесть. Я уже понял, что это зал судебных заседаний, и сейчас начнётся разбор дел, но не предварительных, иначе бы не пустили зрителей.

Подбежал адвокат и заговорил быстро:

— Ваше дело рассматривается последним. Судья устанет и будет более сговорчив. Я очень надеюсь, что штраф заметно снизят.

— Заметно, это насколько?

— Думаю, что на треть.

— А какова начальная сумма штрафа?

Но адвокат уже побежал назад к своему месту — в зал входила судейская коллегия. Первым шёл прево Лушар. На плечах красная мантия, тянущаяся за ним по полу длинным шлейфом, на голове не менее красный шаперон, в левой руке судейский жезл. Следом за ним отдуваясь на каждом шагу шёл преподобный Бонне — викарий, глава епархиального суда Реймса при капитульных тюрьмах. Его я увидеть не ожидал, потому что суд был светский, и церковнику на нём делать нечего, если только он не выступал в качестве советника. Замыкали шествие трое клерков, нагруженные кипами документов. Лушар и Бонне сели в кресла, клерки заняли места за письменным столом.

Прево Лушар постучал жезлом по подлокотнику, и гул начал затихать. Секретарь суда выкрикнул первое имя:

— Жан с улицы Мясников!

Двое стражей тут же подняли подсудимого на ноги и вытащили на середину.

— Обвиняется в порицании действий сюзерена нашего Филиппа третьего герцога Бургундского, графа Бургундии и Артуа, графа Шампани, маркграфа Намюра, прозванного за деяния его Добрым. Вину признал полностью.

Ну ещё бы не признал. Над ним поработали так, что стоять самостоятельно Жан с улицы Мясников не мог, стражам приходилось поддерживать его под мышки. Он буквально висел у них руках и глухо стонал. Боль от пыток ещё не прошла и, похоже, не успеет пройти, ибо прево Лушар так свёл брови, что они превратились в единую линию. Он снова ударил жезлом по подлокотнику и воскликнул, указывая на подсудимого:

— Безумец! Только безумец мог возвести хулу на герцога Филиппа! Такой подлец достоин самого сурового наказания… — прево глубоко вдохнул и выдал приговор. — Четвертование!

Адвоката, в отличие от меня, у Жана не было, замолвить за него словечко было некому, да и сам Жан ничего не мог выдавить из себя кроме стонов. Зрители затопали ногами, выражая согласие с приговором, и подсудимого поволокли к выходу.

Итак, одно дело завершилось. Если и остальные будут решены столь же быстро, то господин Лушар вряд ли устанет к концу заседания.

Следующим обвиняемым, кто бы сомневался, стал горе-любовник, которому в пыточной примеряли испанские сапоги. Стоять без посторонней помощи он тоже не мог, но по внешним признакам можно было определить, что его не только обували. Одежда почернела от запёкшейся крови, лицо превратилось в маску, руки висели плетьми. Пальцы, предплечья раздроблены. Беднягу как минимум ещё несколько раз поднимали в пыточную, и даже если его оправдают, долго он не протянет.

— Вину не признал, — обернулся секретарь к прево.

Я уважительно качнул головой: мужик. Не уверен, что в подобной стойкости была необходимость, но всё равно молодец. С галёрки засвистели, признавая мужество подсудимого, и прево тут же застучал жезлом.

— Тишина! Иначе прикажу очистить зал. Секретарь, подайте протокол допроса.

Ему подали несколько листов бумаги, и пока прево изучал их, зрители продолжали выражать подсудимому уважение и поддержку. Если бы господин Лушар вдруг решил использовать практику римских колизеев и попросил присутствующих проголосовать, то все пальцы однозначно поднялись вверх.

Однако средневековые суды стояли на иных позициях и мнением зрителей не интересовались. Если человек оказался в суде, то он однозначно виновен, а судьям лишь оставалось решить степень виновности и вынести приговор. Поэтому ознакомившись с документом, прево переговорил с викарием Бонне, и выдал заключение:

— Дело не может быть рассмотрено, пока подсудимый не признается в содеянном, поэтому следственной канцелярии под руководством брата Ролана придётся продолжить допросы, с применением пыток высшей степени тяжести.

Удар жезлом, свист. Секретарь повысил голос, называя новое имя.

Я смотрел, слушал, размышлял. Это не суд — шоу. Лушар — ведущий, обвиняемые — приглашённые гости, в зале и на галёрке довольные зрители. Они будут довольны при любом приговоре, потому что пришли сюда за развлечением, а не за правосудием. Крик, шум, выброс эмоций. Кто-то из гостей им нравится, кого-то готовы отправить в топку, причём, в буквальном смысле. Ещё неделю после они будут обсуждать, что сказал судья, как отреагировал подсудимый. Кому сломали ноги, кого растянули на дыбе, а впереди главный праздник — приведение приговора в исполнение. Случалось это ещё реже, чем суд и рыцарские турниры, а потому привлекало больше внимания. О начале сообщалось заранее, чтобы каждый смог выкроить время и полюбоваться чужой смертью…