— Я из-за бензина сел, — повинился он. — Кончился, понимаешь?

— Мы тебя пропавшим без вести числим! — отчитывал его де Панж. — А он тут, видите ли, пашет да сеет. А если б сельсовет не сообщил про тебя в полк? Так ты бы и остался тут навсегда?

— Во-первых, в сельсовет я о себе сообщил сам. Во-вторых, если уж оставаться, так в Туле.

Капитан знал, почему в Туле, знал это и весь полк: Лоран влюбился. Тулячка Рита уедет с ним после победы в Париж и станет мадам Лоран. Впрочем, какая же война без пахоты и жнивья, без любви и дома, без разлук и встреч, когда все это-то мы от врага и защищали?

Полк патрулировал над Березиной. Сто с лишним лет назад здесь кончилась слава великой армии Наполеона. Зачем он пошел сюда, что надо было ему в таких далях? Майора Леона Кюффо, прогулявшегося как-то в деревню Любавичи, местный поп, сообразив угощение с самоваром, повел показать избу-музей. В селе были и мужчины, уже правившие крестьянский труд, хотя вчера только из лесов, из партизан. Сто пятьдесят французских нашественников положили предки этих людей вилами и топорами. Избу немцы сожгли, но оружие наполеоново, и обгорев, осталось цело: сабли, мушкеты. К ним теперь добавляли немецкие автоматы и каски, разбитый пулемет…

Пилот Ив Фору, после того как «приземлился» и попал в госпиталь, почувствовал себя здесь вроде как музейный экспонат. «На меня ходили смотреть… Но „звездой“ я был недолго, потому что в лазарет привезли русскую летчицу Соню». Он сбил лишь один фашистский самолет, а она уже три, «и я испытал что-то вроде комплекса, когда общий интерес переключился с меня на нее…». Постигнуть душу незнакомого народа, среди которого назначила оказаться судьба, помогают разные обстоятельства; госпиталь на войне в этом смысле — школа незаменимая. Легкораненые ставят спектакль для тяжелораненых, хотя сами вчера были на их месте; а спектакль патриотический, «Давным-давно», времен нашествия Наполеона на Россию; Фору смотрит спектакль в пятый, десятый, двадцатый раз, прогрессирует в языке, но одна деталь упрямо ускользает от его понимания. На сцену, то есть в избу, к раненым русским офицерам входит казак, докладывает, что принес им показать французскую подкову. Все начинают без удержу хохотать: раненые-актеры, раненые-зрители. Ив Фору в конце концов умоляет объяснить. Хохот еще больше. Приносят «наполеонову подкову» и, для сравнения, «кутузовскую». В то время как подкова русская с шипами — на таких подковах лошадь поскачет хоть по льду, хоть по стеклу, — французская… совершенно лысая.

— Боже мой, — шепчет Фору, — и что, маршал Мюрат этого не знал? И его лошади скользили и падали?

— Да знал он, знал! Ну как ты не поймешь? Это шутка в пьесе такая, но шутка, брат, серьезная. Ну лысая подкова… понимаешь?.. Не может она зацепиться за чужую землю — связи у нее с этой землей нет. Понятно?

— Боже мой, — шепчет Фору, — ну конечно, понятно!

Не только не маскировалась Москва, а, наоборот, освещала себя огнями до неба. Когда 14 сентября 1812 года в полдень капитан Жан Брео де Марло увидел наконец эту «столицу мира» — так в его письме, — две мысли его одолели. Печальная: «Ох, до чего же это далеко от моей родины!» И вместе с тем радостная: «Мы подумали также, что здесь наступит конец нашим мучениям, но недолго же нам пришлось в это верить…» Конница Мюрата первой вошла в Москву и потратила, чтобы пересечь ее из конца в конец, пять часов — «это достаточно показывает, сколь велик этот город». Император расположился в Кремле. Нашему капитану вышло везение — он попал на постой в дом, где дамы говорили по-французски. Это сократило ему знакомство с нравами чужой страны. Темой бесед со следующего же дня сделались пожары, капитан де Марло, может, быстрей других разобрался, что они вовсе не случайны и беспорядочны — город наступательно и упрямо выкуривал захватчиков вон. Не раз посетует капитан на «этих русских, навязывающих бой безо всякого предупреждения». Случалось поэтому принимать сражения и на расседланном коне, и даже попросту в чем мать родила. С врагом воевала не просто армия — воевал весь народ. Бравый капитан, судя по его же свидетельствам, уже через неделю-вторую вполне освоился в Москве. Пахло, кроме пожарищ, еще близкой зимой и скорым отступлением. Подвалы сгоревших домов сделались приманкой для налетов. Капитан де Марло посылал свой эскадрон тащить оттуда вина, сахар, кофе, чай и всякую прочую снедь и чудо своего выживания из дальнейших передряг свяжет именно с этими припасами. Капитановы дроги, правда, оказались доверху забиты также драпами и кашемирами, но он даже обрадуется, когда эту обузу придется бросить где-то под Смоленском, уже на обратной дороге, после того как дроги разворотит ядро, — все равно добро это было, увы, не утащить! Не дождавшись предложения мира в Москве, Наполеон предписал маршалу Мортье выделить артиллерийский батальон для взрыва Кремля и отдал наконец приказ об отступлении. «Это было настоящее землетрясение, и посуди сама, — продолжал капитан письмо своей сестре Манетт, — сколько в нем погибло народу!»

Если верить Жану Врио де Марло, эскадрон его имел лучших в армии лошадей. Он единственный добрался до Смоленска верхом. Здесь задержаться удалось лишь на два дня: к городу подступала русская армия.

«Мы взорвали город с помощью пороха. В нем оставалось много больных и раненых французских офицеров: что поделаешь, это было неизбежно. Увы! Я оплакиваю тысячи этих несчастных жертв. Как ни горько, но такова война. Больше ничего нового не было до самой Березины. Там-то мой эскадрон растерял то, что стоило мне таких усилий сберечь, — лошадей, за исключением одной, оставшейся для меня, но и ее у меня украли в Вильно…»

На этом оборвалось капитаново письмо. Он, похоже, так и не отправил его сестрице, а пешком, избегая глядеть Европе в глаза, сам донес его домой, в городок Бутри департамента Ньевр. Там-то, уже под старость, перечитав его с грустью — ведь вышло, что написал самому себе, — он ничего не стал досказывать, лишь поставил под ним подпись. Благодаря этому и сохранилось его имя для истории. В 1885 году письмо попалось на глаза издателю и было напечатано. Не без умысла напечатано: тогда уже отшумели над Францией новые революции и войны, и она, сумев извлечь из опыта прошлого века немало горьких уроков, упрямо добивалась франко-русского союза, видя в нем опору и гарантию своей безопасности.

За капитана кампанию 1812–1813 годов досказал автор примечаний к письму историк М.-Ж.-А. Лейнер. Только за Неманом разбитая французская армия перевела дух и оторвалась от преследователей. Бежавший в Париж Наполеон оставил за себя командовать маршала Мюрата, но удержать дисциплину в армии тот не смог.

Даже лучший эскадрон, лучшие кони на всю наполеоновскую армию не смогли зацепиться за чужую землю — лысой была подкова, не было у нее связи с землей.

В один из этих дней — кончался июнь 1944 года — командир 18-го гвардейского авиаполка полковник Анатолий Голубов, сбив «мессершмитт», однако и сам подожженный зениткой, снизился и уменьшил скорость, но до посадочной полосы уже не дотянул… Поздно! Самолет объят пламенем. Голубов сделал последнее, что оставалось: выбросился без парашюта. Переломанного, но живого, его на носилках проносят мимо строя летчиков 18-го полка и «Нормандии», — это два из пяти полков 303-й истребительной авиадивизии, которой командовал генерал-майор авиации Г. Н. Захаров. Редкий случай, когда журнал де Панжа позволяет себе явно возвышенные слова да еще с восклицательными интонациями:

«Какая сила в этом человеке! С такими командирами Красная Армия побеждала и победит!»

Через полгода полковник вернется и снова взлетит в небо.

Пройдут два месяца, и почти так же, с разорвавшимся парашютом, из горящего самолета прыгнет Пьер Жаннель. Он упадет в самую гущу наступающих советских танков. Его, как Голубова, «по частям» соберут в Москве, и, едва встав, он пойдет стучаться во все двери и все-таки докажет, что должен вернуться в полк. «Наш Голубов» — мог бы смело написать в журнале де Панж.