Сама история возложила на эти сто человек миссию вступить на путь, ведущий к франко-советскому союзу. Выбрав движение «Свободная Франция», они тем самым становились бойцами ее постепенно возрождавшихся вооруженных сил. Но — важно помнить — в Россию они ехали и оставались там на положении добровольцев. Каждый в любую минуту вправе был покинуть полк, а значит, и страну — однако если и покидали, то только на носилках. Хотели они того или нет, поодиночке или коллективно, но они стали «Чрезвычайным и Полномочным Послом Франции в СССР» — не зря полк в годы войны так и называли.

Да, в России им выпало представлять свой народ, его отвагу и дружелюбие, открытый и честный характер. Но вот первые 20 летчиков возвращаются во Францию, и… Представляли ли они себе, какой они ее найдут?

Зато они, конечно, хорошо помнили, какой покинули ее.

1 сентября 1939 года германские войска взломали польскую границу и быстрым маршем, на танках и мотоциклах, топча и рассеивая полки усатых драгун, двинулись к Неману. Два дня думали французское и английское правительства. Связанные с Польшей договорами о военной взаимопомощи, они обязаны были ей помочь и направили Гитлеру сердитые ультиматумы с требованием повернуть назад, не то и они вступят в войну. Гитлер ломился вперед — в сторону СССР. Наступило воскресенье 3 сентября. В 11 часов утра истек английский ультиматум, а в пять часов дня — и французский. Началась та самая «странная война», которую, по выражению Антуана де Сент-Экзюпери, французы «наблюдали с балкона». Восемь с половиной месяцев германские и французские войска стояли на границах друг против друга, одни на линии Зигфрида, другие на линии Мажино, не стреляя, не воюя, переглядываясь через Рейн. Французам строжайше было запрещено палить в сторону врага, чтобы, боже упаси, спровоцировать военные действия.

Осень меж тем вступила в окопы сыростью, инеем по утрам. Не замерз бы защитник отечества! Тридцать девять депутатов на исходе 1939 года подняли в Национальном собрании шумную патриотическую кампанию, тут же перекинувшуюся в газеты, девизом ее было — вдоволь подогретого вина фронтовикам! Оно хорошо от насморка и побеждает мрачные мысли. Дирижировал кампанией Эдуард Барт, депутат от департамента Эро, возглавлявший парламентскую комиссию по производству напитков. За всю «странную войну» это было самое заметное общественное движение…

Но как-то незаметно французская пресса за это время успела разжаловать Германию во «врага № 2». В парламенте, особенно по настоянию группы бывшего премьера Пьера Лаваля, бесконечно дебатировался вопрос о заключении мира с Германией и объявлении войны СССР. «Со своей стороны я считаю чрезвычайно важным сломать хребет Советскому Союзу либо в Финляндии, либо в каком-нибудь другом месте», — докладывал главнокомандующий французскими вооруженными силами в районе Средиземного моря генерал Максим Вейган. Решили отправить в Финляндию замаскированные под добровольцев регулярные войска, но было поздно: СССР и Финляндия начали переговоры о заключении мира. Правительство Эдуарда Даладье за нерасторопность подвергли в парламенте такому разносу — это март 1940 года, — что оно вынуждено было уйти в отставку. Кабинет возглавил Поль Рейно. Генералы сели чертить схемы наступлений и операций… против СССР, хотя враг стоял на пороге страны, и враг это был старый, внушавший Франции отвращение и ужас: пангерманизм. Бисмарк, Мольтке, Вильгельм, Гитлер… пангерманизм, сменившийся нацизмом, смертельной угрозой нависал над свободой европейских соседей.

Как могли забыть это французы, даже если не думали об этом в ту пору их политики? В Сент-Экзюпери я вижу того свидетеля эпохи, который по уму, по зоркой своей наблюдательности, по питавшей его информации помогает нам постигнуть эту невероятную метаморфозу. Сам Сент-Экзюпери ни на минуту не утратил беспокойства по поводу истинных намерений Гитлера, слившего пангерманизм с идеей арийского превосходства немецкой нации. «Сегодня нам всем очевидно, что сложить оружие значило бы растравить аппетиты Германии», — сказал Сент-Экзюпери в одном из выступлений по радио. Это был октябрь 1939 года: уже готовятся к зимовке защитники линии Мажино, в разгаре кампания о поставках на фронт вина, а с ним и нагревательных аппаратов; но сам Сент-Экзюпери все строчит прошения в истребительную авиацию. Он все еще пилот гражданской связи; военным летчиком станет только завтра. Ни тени сомнения, что необходимо им стать: ведь завтра гитлеровский сапог шагнет во Францию. В этом Сент-Экзюпери уверен тем более, что «германо-советский пакт навеки закрыл Гитлеру дорогу на восток» (обращаюсь к тому же его выступлению по радио).

Вот она, та болевая точка, куда рассчитанно била нацистская пропаганда, а вслед за ней, слово в слово, и «пятая колонна» во Франции, в конце концов затуманив мозги даже самым светлым умам! Неужто мы, французы, полагаясь на последних своих друзей, англичан, вздумаем тягаться с великим рейхом, класть головы за Польшу, из-за которой так неосмотрительно ввязались в войну? Ведь уже был спор из-за Данцига — тогда спорили, спорили и, похоже, решили: нет, не стоит из-за Данцига идти умирать — ни французам не стоит, ни англичанам. Пришел черед чешских Судет, снова запахло в Европе войной, снова распалились споры: а из-за чехов как, стоит ли умирать? И снова вышло, что нет, не стоит. Фашистский генштаб это предвидел. «Если социальные противоречия во Франции приведут к такому внутриполитическому кризису, который охватит и французскую армию и ее нельзя будет использовать для войны против Германии, то это будет означать, что наступил момент для выступления против Чехии». Гитлер сказал эти слова еще в ноябре 1937 года, на совещании в рейхсканцелярии, где обсуждался план мировой войны. И вот этот момент наступил, в истории он известен как мюнхенское соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Италией. Гитлер, Чемберлен, Даладье и Муссолини вчетвером подписали бумагу, ведущую Европу к войне.

В марте 1939 года в Чехословакию вошли фашистские полки, а маленький ее кусочек, карпатский украинский уголок, отщипнули в подарок венгерскому диктатору Хорти. Что на картах! — да на любой судьбе ищи отметину, оставшуюся от азартных игр этих политических прожор.

Мой старший брат родился в Чехословакии — мы с сестрой родились уже в Венгрии, хотя с места наш дом не переезжал. Подумать только! — выходит, одну метрику своей печатью придавил Версальский договор, две другие — Мюнхенский. Много лет спустя, вглядываясь в пожелтевшие метрики отца и матери — они родились в первую мировую войну, — я разгляжу в них слабые, столетней давности штампы, выданные Европе еще Венским конгрессом 1815 года, сразу по окончании наполеоновских войн.

Мы же родились, когда шла уже вторая мировая…

Мама спрятала в курятнике отцовские фотографии в форме сержанта чехословацкой армии, и все-таки, ближе к краху держав «оси», когда станут забирать на фронт всех подряд, заметут в хортистскую армию и отца, а по пятам за ним будет следовать бумага с двумя ромбиками в левом верхнем углу: «политически неблагонадежен». Как некогда по германской границе линию Зигфрида, а по французской границе — линию Мажино, так теперь по Карпатскому хребту, который с момента московского и сталинградского крушений рейх вообразит своим восточным бастионом, станут строить линию Арпада. У нас в огороде поставят вздернутое в небо зеленое чучело, способное сбить самолет или птицу, но мы так и не дождемся часа, когда же оно пальнет. Все произошло с невероятной скоростью. Лишь только на околице села заслышится перестрелка, как зенитчики, варившие около чучела суп, похватают ружья и бросятся наутек, двое из них не успеют даже завернуть обмоток — в хортистской армии не носили сапог, — и это мое последнее воспоминание о войне: змейками обмоток она убегала в траву, на запад, да еще посреди огорода оставалось зеленое чучело… Через полчаса мы увидим русских солдат, я впервые услышу русскую речь и найду ее странно похожей на нашу, гуцульскую. Скоро появится и отец, его забросило куда-то в Европу, служил он в обозе без права носить оружие. Он дезертировал вместе со штабным писарем, односельчанином Михайлом, хорошо знавшим, что значат два ромбика на личном учетном листке, и выбравшим час для побега, когда откладывать на завтра уже было нельзя. В разваливающейся армии с неблагонадежными разговор короткий — руки за спину — и к столбу. Деревня их была за двумя фронтами, хотя вся Европа казалась сплошным фронтом, и шли они сквозь этот фронт день и ночь, шли с запада на восток, как будто хотели оторваться от бежавших за ними теней. Счастье улыбнулось им: они влезли в стог сена по одну сторону фронта, а когда вылезли, оказались уже по другую. «Вы кто же такие, — спросят русские солдаты, опустив наставленные уже ружья, изумившись их полупонятному славянскому языку, — малороссы, что ли? Гуцулы? С Карпат?» Они почешут в затылках: не слыхали о таких. А дезертиры, идущие в противоположном армиям направлении — с запада на восток, — им объясняют наперебой: Гуцульщина, Верховина, в старину ее то Рутения звали, то Червонная, то Подкарпатская Русь… ну, слышали?! Им бы сказать еще: Мюнхенский передел Европы, панская Польша оторвала от пораненной Чехословакии «свой» кусочек Силезии, хортистская Венгрия — Подкарпатскую Русь и т. д. Гитлер-то сам глотал большие куски: Австрию, Чехословакию, Польшу, Францию, своим же малым сообщникам-диктаторам бросал малые пограничные кости, из-за которых грызлись они насмерть… Но разве же тут до политбесед друг с другом! — язык один нашли, ружья опустили, и то слава богу. Можно теперь не прячась идти домой.