В июне — августе сорок четвертого три Белорусских и 1-й Прибалтийский фронты пробили в фашистской линии обороны четырехсоткилометровую брешь, устремились в нее и, не давая фашистам вкопаться в землю, развив мощное наступление, молниеносным броском вышли к западным границам СССР.

Два дня в июле запечатлелись в полковой памяти особенно отчетливо. Один был облачен и хмур, другой солнечен и ясен. В первый день произошла нелепая и страшная трагедия, во второй же день вроде бы ничего не произошло. Однако эти два дня разделяет нечто большее, чем событийная хроника.

«15 июля 1944 года. Погода пасмурная.

В 9 часов взлет 1-й эскадрильи, в 9 часов 20 минут взлет 2-й. Через несколько минут патрульная пара де Сейна — Лебра возвращается на аэродром. В самолете де Сейна происходит утечка горючего, он безуспешно пробует приземлиться, дважды нацеливается на посадочную полосу, но, явно отравленный парами бензина, вдруг прибавляет газ, самолет идет дыбом, опрокидывается на спину, пикирует и разбивается о землю. Вместе с ним в самолете находился механик Белозуб, которого де Сейн звал „философом“ и который прибыл в группу год назад. Какого прекрасного товарища потеряли мы, жизнерадостного и неистощимого на выдумки, простого, искреннего, честного! Вторая эскадрилья понесла тяжелые утраты: две недели назад пропал без вести де Фалетан; сегодня погиб де Сейн. Лейтенанты Соваж, Шик и Лебра хоронят своего товарища в Дубровке, тогда как в Микутани мы, построившись в каре, по приказу полковника Пуйяда отдаем ему последние почести минутой молчания…»

«16 июля. Изнурительная жара.

Мы расположились на большой ферме, крытой черепицей. Это часть огромной частной усадьбы. Посреди фермы — выложенный камнями колодец, с водокачкой, „как во Франции“… Окрестности холмистые, перелески и поля; горизонт ограничен 500 метрами. Живут здесь поляки, среди них много молодых людей. Мы им очень симпатичны. А от них то и дело слышим вопрос: „Будут ли у нас колхозы?“

Мы снова вступаем в контакт с миром индивидуализма…»

Россия умывалась водой льющейся, зорко подметил один историк, потому здесь в ходу рукомойники и кружки для слива воды; Запад умывался водой стоячей и придумал поэтому таз… Впрочем, все это детали и элементы быта, уходящего чуть ли не в ландшафт и уж во всяком случае — в уклад жизни. Но, перебираясь с Березины на Неман, летчики уловили не столько смену ландшафта, быта, сколько атмосферы, духа.

Гибель ли де Сейна на самой кромке советской земли так их поразила? Но ведь все летчики привыкли смотреть смерти в лицо и встречать ее, как подобает воинам: даже самый глубокий траур никогда не размягчал их воли. Дело, скорее, в том, как погиб де Сейн.

Де Сейн погиб, как за две недели до него погиб де Фалетан.

Читаем запись в журнале: «Де Фалетан на „Як-7“ отправляется вместе со своим механиком на место, где он оставил неисправный самолет, взлетает и берет обратный курс. Но не возвращается…» Из донесений наземных частей стало ясно, какая трагедия разыгралась в воздухе. Самолет явно подыскивал площадку, чтобы сесть, но в районе передовой земля всегда изрыта и перепахана. А самолет уже заваливался, падал… Почему же летчик не прыгнул с парашютом? Бруно де Фалетан до конца боролся за жизнь механика Сергея Астахова и свою жизнь. Но, катапультировавшись, он мог бы спасти только одну жизнь — свою…

Эта трагедия разыгралась, когда никого из товарищей не было рядом, — следующая, повторившись точь-в-точь, произошла у них на глазах, с той, однако, разницей, что де Сейну приказал прыгать сначала его командир майор Дельфино, но когда выяснилось, что на борту самолета и русский механик, притом без парашюта, значит, решение принадлежит русским и немедленно переходит к ним; майор Дельфино передает микрофон старшему инженеру дивизии капитану Сергею Агавельяну. После двух неудачных попыток самолет рванул вверх, метров на восемьсот. Лишь потом до Агавельяна дойдет смысл коротких реплик, которыми обменялись сгрудившиеся вокруг него французские летчики:

«— Я бы не смог оставить самолет, бросив механика…

— Я тоже нет.

— И я тоже…»

Но микрофон уже у Агавельяна в руках. Он думал: вот-вот одуванчиком возникнет рядом с самолетом парашют, и приказа отдавать не придется, не придется потом мучительно разбираться в правомочности таких вот чудовищных приказов, по которым одна жизнь как бы признается дороже другой. Самолет снова ринулся вниз, Агавельян понял, что теперь летчик пробует последнее: слепую посадку. Это — гибель вдвоем.

— Морис! — закричал он. — Это приказ! Немедленно прыгай! Другого решения нет!

Уже у самой земли «Як», еле-еле управляемый, клюнул носом, перевернулся на спину, надрывный вой мотора как бы срезало взрывом. Все произошло так быстро, что, казалось, самолет сам влетел в пламя, свечой поднявшееся навстречу ему с земли.

Жизнью на войне рисковать приходится постоянно, и шанс здесь всегда один: или — или. Лейтенант де Фалетан и капитан де Сейн действовали в экстремальных условиях, когда на размышление оставались секунды; поступили бы они иначе, имей возможность спокойно взвесить и решить? Вспомним разговор французских летчиков на земле, услышанный Агавельяном и переданный им в воспоминаниях. Да, оба раза выбор вставал такой: или вдвоем спастись, или погибнуть вдвоем. Наверняка спасти можно было только одну жизнь. И этот выбор сбрасывался со счетов де Сейном в небе, а его друзьями на земле, именно потому, что не оставлял шанса другому.

Мужская дружба, фронтовое братство, подвиг самопожертвования… Все эти слова справедливы! Но не передают они, быть может, самого существенного. Отношения этих людей, как и отношения всех французских пилотов с русскими пилотами и механиками, возвысились в атмосфере полного согласия личных интересов с коллективными устремлениями и задачами. Коллективными в самом широком значении.

Это было открытие, которым их пронизала Россия.

Но вот они на западной стороне мира, которая, в общем, им и знакомей и привычней. Перемена оглушительная! Как всегда в тех случаях, когда походные кухни отставали — а происходило это чаще всего в наступлениях, — полк моментально переходил на домоводство и делал это, надо признать, довольно расторопно. Капитан де Панж с малой высоты никогда не забывал приметить, где картофельное поле, где еще растет какой полезный овощ или фрукт. Если сильно припекало, полк, чего греха таить, выбрасывал «зеленый десант», ну, а уж поохотиться на дичь считалось занятием и благородным, и для желудка полезным. Они прошли и пролетели по России тысячи километров и ни разу, среди разрухи, голода, мужественно сносимых народом страданий, ни разу не навлекли на себя ничьей немилости или гнева — ни хутора, ни колхоза, ни охотничьего хозяйства, ни крестьянского двора. За каждую воздушную победу французским летчикам полагалась денежная премия. Они не знали, что делать с деньгами, потому что их никогда не удавалось употребить в знакомых ли, незнакомых ли селах и дворах. Им делалась какая-то поблажка, скидка, исключение? Ничего подобного! Точно такое же отношение они видели и к летчикам побратимов-полков, ко всей армии. В конце концов они перестали даже интересоваться своей зарплатой и вознаграждениями, забыв, где и на каких счетах копятся эти деньги.

Капитан Марк Шаррас и лейтенант Робер Кастен как-то раз, взяв армейский «джип», решили совершить прогулку в Лиепаю, уже, казалось, оставленную врагом. Попав под обстрел, забаррикадировались в каком-то здании — оказалось, банк. «Ну вот, Марк, — сказал Робер, — перед нами все золото мира. Давай покурим».

С револьверами и цигарками в руках они заняли оборону и держали ее до прихода советских частей.

Сто с лишним лет назад в тех же местах другая армия отступала так спешно, что «бросила пять миллионов золотых и серебряных луидоров его величества императорской казны». «Имущество наших пленных или погибших офицеров распродавалось меж нами, — писал капитан де Марло сестрице Манетт, — я за очень сходную цену купил себе то, в чем нуждался…»