Этот же подход, унаследованный от Византии, постепенно побеждал в России, пока не закончился в Российской империи упразднением патриаршества и подчинением Церкви Синоду и, по сути, превращением ее в «департамент благочестия». Подминая под себя Церковь, ставя ее себе на службу, государство откровенно рубило сук, на котором сидело. Поначалу это казалось благом – ликвидировать патриарха, который мешал императору, сделать Церковь одним из департаментов в правительстве, привычно призывающим небесное благословение на любые начинания государства. В обмен обеспечивалось преимущественное положение среди прочих религий и численность прихожан – пусть для многих хождение в церковь постепенно выродилось в чисто формальный ритуал, но ведь внешне-то все благолепно! Но по сути все было совсем наоборот, ибо для Церкви главное – спасение, а для департамента – отчет о проведенных мероприятиях. Совершив положенные обряды, житель империи на практике был волен верить во что угодно. Посещение церкви стало чисто формальным выражением лояльности, ну как… сходить на первомайскую демонстрацию, что ли…

Кажется, мы это уже где-то встречали, не так ли?

…В 1917 году все закончилось. Империя, окончательно обессилевшая нравственно, прекратила свое существование. А Церковь выжила. Потеряв все, что давало ей государство, утратив богатство, храмы, монастыри, поддержку властей, оставшись в рубище и на развалинах, она тем не менее уцелела – в объеме тех самых десяти процентов, которые живут так, как исповедуют. Но зато она снова вернулась к тому, куда более естественному для себя положению, в котором находились первые христиане. У нее снова появились мученики и исповедники, и вновь голос Евангелия зазвучал громче прочих голосов.

Конечно, для тех, чей идеал – чистота веры, обеспечиваемая нагайкой городового, то, что произошло, ужасно. Но все же стоит подумать: 1917 год – так ли он плох, как кажется? Да, цена очень высока, но ведь и купленное за эту цену избавление от «симфонии» – тоже не последнее из благодеяний. И тем более неплохо бы вспомнить, Кто занял место императора в его мистическом предстоянии перед Богом[137]…

Эти процессы, хоть и были «верхушечными», затрагивали всю Церковь. Государство много давало, но много и требовало – в первую очередь управляемости и единомыслия.

Постепенно изменилась структура Церкви – точнее, вектор ее жизни. Если раньше она была собранием общин, то есть строилась снизу вверх, то теперь стала централизованной структурой, управляемой сверху вниз. Если раньше, до «имперского периода», пресвитеры и епископы были неразрывно связаны со своими общинами, вплоть до того, что, когда епископ умирал, община называлась «вдовой», то теперь они ставились «сверху» и перемещались с кафедры на кафедру. Это, конечно, было удобней для управления, но вело к неизбежному разрыву «верхов» и «низов».

Принцип единомыслия, мечта уставшего от ересей большинства, был выстрадан, как никакой другой, – но от этого, впрочем, не легче…

«С самого начала в богословских спорах чувствуется государственный мотив – принцип, требующий религиозного единомыслия ради государственного мира… Правительство все более озабочено приведением всех разномыслий к общему знаменателю, не столько из бескорыстной любви к истине, сколько ради сохранения в целости разноплеменной Империи, в которой всякое религиозное брожение грозит немедленно вспыхнуть пожаром всяческих этнических и политических страстей и сепаратизмов…

В этом отношении победа над иконоборчеством означает поворотный момент… Религиозное единство Империи оказалось осуществленным ценою потери всех инакомыслящих, ценою умаления самой Империи… Это новое положение диктует и новую политику. Горький опыт показал, что всякое религиозное расхождение угрожает и государственным потрясением. И основным стремлением императоров становится теперь желание не допустить этих религиозных смут, сохранить некий религиозный status quo. И, конечно, Церковь, всегда жаждавшая догматического единодушия… с радостью восприняла эту консервативную линию государства…

С молчаливого согласия Церкви и государства поставлена была некая психологическая точка, подведен итог. И всякое новое касание богословских тем, всякую постановку новых вопросов нужно теперь уже свести к этому прошлому… Поздняя Византия молча признала, что кафолическая[138] Истина Церкви окончательно, раз и навсегда и во всей полноте, формулирована «древними отцами» и семью Вселенскими Соборами. А потому даже на новые недоумения, на новые лжеучения или вопросы отвечать нужно из того же арсенала, в сокровищницах святоотеческих творений искать заключенный в них ответ на все вопросы».[139]

Но вопросы-то никуда не делись!

Старые аргументы для новых вопросов не годились, новых не было. И тогда люди пытливые, жаждущие истины, принялись разрешать свои сомнения вне христианства. У них оставалось колоссальное философское наследие античного мира, и они стали осваивать его, в его рамках искать ответы на свои вопросы. Совершенно неожиданно, в последние века существования Византии, в этой православной империи произошел возврат к эллинизму, казалось бы, давно поверженному. Оставаясь христианами, и не только формально, но и по вере и духу, интеллектуальная элита общества о «запретном», например, о природе Божества, рассуждала, исходя из греческой философии, и прекрасно чувствовала себя в этом странном положении. Произошел разрыв церковной мысли и духовных поисков – он еще отзовется в будущем.

Впрочем, в православных странах эти процессы происходили более-менее мягко. Все-таки восточная церковь общалась с развитым и цивилизованным византийским обществом, а римская просвещала варваров, которые в свою очередь влияли на нравы своих просветителей. В Риме все было грубее, проще и жестче. Уже в 794 году один из западных соборов запретил служить на каком-либо языке, кроме латинского, греческого и еврейского, так что службы, Священное Писание, молитвы чем дальше, тем больше были непонятны прихожанам. Даже перевод Евангелия на национальные языки пробивал себе дорогу с колоссальным трудом, более того, было время, когда католическая церковь возбраняла своим прихожанам читать Священное Писание – зачем смущать умы «стада»? И, как следствие, она столкнулась с вещами уже совершенно дикими. На Востоке никогда не было такой вспышки оккультизма в высшем обществе и порожденного им ведьмовства «внизу», какими отмечена эпоха, очень точно названная Возрождением. Здесь не бывало ни «черных месс», ни «охоты на ведьм», ни инквизиции. От этого была свободна как Византия, так и допетровская Россия. Стоит ли удивляться, что в России не спешили прорубить «окно в Европу» – это еще вопрос, какие ароматы польются из того окна…

Естественно, богословское развитие (или неразвитие) – это дело ученых богословов и церковных иерархов. На религиозном чувстве «низов» общества все это отражалось мало. Надо было пройти многим векам, чтобы запреты породили насилие, насилие вызвало сопротивление, сопротивление привело к протесту, чтобы появились подходящие условия… и католическая Европа вдруг ринулась в протестантизм, а православная Россия стала сбивать с церквей кресты и рубить топорами иконы.

…Но вернемся в Византию. Был еще один духовный путь, который пролегал по темным монашеским кельям. Его позднее назвали «византийской мистикой».

Победа над иконоборцами подняла значение монашества в церкви и обществе. Больше никто не смел покушаться на монастыри, и они укреплялись и расцветали. Преподобный Феодор Студит, знаменитый идеолог монашества, определял его как особое служение Церкви. Монахи – «нервы и опора» Церкви, «соль земли и свет мира», «свет для сидящих во мраке».

В монастырях писалась своя литература. Это гимны, письма, трактаты, посвященные специфически монашеской жизни, проникнутой мистическим опытом «стяжания Святого Духа». «Это богословие отрешения и одинокого восхождения к Богу оказывается даже в плане церковной жизни важнее, влиятельнее, чем богословие “официальное”. В этих “духоносных” старцах обретает Церковь тот полюс свободы от мира, свободы оценки всего в мире, которого ей так недостает в ее тесном браке с Империей. Потому что это богословие от опыта, не от книги, и в нем христианство оживает именно в своем “практическом” значении, как борьба за настоящего человека».[140]