С тех пор жизнь Хосе полностью переменилась. Теперь она протекала не в уединенной квартире, а в гостиницах и салонах самолетов.

– Я теперь ничего не могу планировать заранее, – говорил он на съезде православной молодежи в Сан-Пауло, – что будет завтра или, например, через неделю. Потому что жизнь моя сейчас полностью принадлежит людям. Я должен быть всегда готов идти с иконой туда, куда нужно…

«Как Хосе всегда точно знал, кто на этот раз ждет помощи, – до сих пор остается загадкой. Как справлялся он с трудностями дорог, визами, стихийными бедствиями, собственными болезнями и проблемами, один Господь ведает. Но ни одна просьба к Божией Матери не должна была остаться без ответа. Ни одна капелька драгоценного мира не могла пропасть даром. А ведь никто не отменял ему его собственного христианского долга и обязанностей зарабатывать на нужды иконы, на хлеб, на разъезды».[235]

Богородица Сама указывала ему, как действовать. Он ориентировался по состоянию иконы. Она меняла выражение и цвет лика, взгляда, потухала или вспыхивала лампадка (это случалось накануне больших бедствий). Во время августовского путча в России Богородица впервые заплакала. И тут нелишне вспомнить, что слезы – знамение, толкуемое двояко: и как предвещающее беду, и наоборот.

При первой возможности Хосе старался вырваться на Афон, в тот самый Свято-Рождественский скит, откуда он привез свою икону. В 1992 году, когда чудо длилось уже десять лет, о. Климент постриг его в монахи с именем Амвросий.

«Только тому безграничному состраданию, каковым и был от рождения так щедро наделен Хосе, могло достаться подобное трудное счастье… Бог дает верным с избытком. Хосе просил о любви – Божия Матерь дала ему возможность любить и защищать каждого, кого Сама возлюбила. Он просил о близких, о родной душе – Она дала ему семью, размером в земной шар. Хосе жаждал поделиться с кем-то своими мыслями, чувствами, поговорить о самом важном – теперь все обращались к нему за советом и ловили каждое его слово. У него никогда не было детей – и он стал отцом. Да еще каким! Крестным отцом пятидесяти восьми детей и целого нового поколения, принявшего крещение и подросшего около его иконы»[236] – так пишет в книге «Иверский избранник» Лариса Гумерова.

Хорошо бы на этом и закончить. Но на этом книга не кончается. Автор продолжает:

«Так Божия Матерь возвысила и возвеличила того, кого всю жизнь не принимали всерьез, считая последним пришельцем, чужаком, отщепенцем».

Автор не раз повторяет, что Хосе был рыцарем. Но ведь рыцарь в первую очередь – воин. В данном случае – воин Христов. И нелишне будет привести первое впечатление автора от знакомства с ним.

«Когда впервые увидела его в нашем храме, захотелось протереть глаза: не показалось ли подобное?

Откуда здесь такие люди? Он всегда стоял в притворе, так удобней было наблюдать за службой. Всегда начеку, охранял. На голову выше толпы – ему было видно все, с высоты его гренадерского роста. Не двигаясь, ни с кем не разговаривая, стоял на одном месте, огромной тенью в черном…

Сразу же бросились в глаза его мужественная красота, безупречная элегантность: аккуратно причесан, стрелочки на брюках, куртка и рубашка невиданного покроя.

И все же внешнее отступало на задний план перед ореолом возвышенной и печальной Тайны…

Я увидела Хосе и, наверное, впервые в жизни испытала необъяснимый трепет, даже страх. Ни за что на свете не смогла бы к нему обратиться и что-то такое сказать. Это казалось невероятным, все равно что подойти к Архангелу Гавриилу и спросить, как у него дела.

Страх и робость только усилились, когда я наблюдала перед отъездом Хосе, как он укладывал в футляр свою икону.

Привычная мягкая полуулыбка сошла с лица. Скулы страшно сведены, взгляд мечет молнии. Веки огромных черных глаз опущены, но этот огонь невозможно спрятать. Хосе видел все и за всем зорко следил, словно и впрямь исполненный очей. Сосредоточенность и собранность, как перед боем.

А с иконой обращался удивительно нежно. Пальцы побелели от напряжения, но все движения отточенно плавны и легки. Я на всю жизнь запомнила его облик в ту минуту: силу и пластику какого-то огромного существа, явно не обыкновенного человека…»[237]

И на этом хорошо бы закончить. Но и на этом книга не кончается.

Избранник Богоматери знал свою судьбу. Он говорил, что мечтает умереть за Христа. В его квартире, среди икон и картин, на стенах гостиной висели эстампы с изображениями средневековых пыток.

13 сентября 1997 года он приехал в Нью-Йорк на крестины, и с глубокой печалью сказал: «Это будет мой последний крестник».

В начале октября икона перестала мироточить и начала плакать.

Той же осенью некто разместил в Интернете информацию о том, что икону украшают драгоценности.

– Теперь мне недолго осталось жить, – сказал Хосе.

13 октября 1997 года он приехал в Афины на всемирную выставку икон. 29 октября посетил Свято-Николаевский храм на острове Андрос. Когда Хосе подошел к фреске молящейся Богородицы, она заплакала.

30 октября ему позвонили и попросили о помощи. Как обычно…

«Тело было обнаружено ранним утром в 806-м номере Гранд-отеля.

С кляпом во рту, с руками и ногами, связанными по всем требованиям профессионального мучительства. Убивали несколько человек, долго пытали, не оставив живого места на лице и на теле. На руках электрические ожоги, на переломанных пальцах – проволока, электроды.

Устав и вконец озверев, сокрушили кости шеи.

Человек в соседнем номере всю ночь слышал стоны, но, парализованный ужасом, никуда не обратился…»[238]

Кто и почему убил Хосе Муньоса-Кортеса, до сих пор так и остается загадкой. Ну не было на иконе драгоценностей, это же невооруженным глазом видно. Собственно, исчез только поминальник Хосе, куда он записывал имена тех, с кем свела его судьба. Исчезла также икона – но это и вообще несерьезно, если говорить о корыстных мотивах: неужели кто-то всерьез вознамерился, как не раз предлагали Хосе, торговать миром?

Нет, ничего на ум не приходит, кроме одного, того самого, что и в Древнем Риме: похули Христа, и останешься цел.

Косвенно о том, что все так и было, говорят следующие факты:

«12 ноября, почти через две недели после убийства, смогли состояться похороны в Джорданвилле, штат Нью-Йорк.

Когда вскрывали пластиковый мешок с телом, разлилось благоухание роз.

Владыка Лавр с благоговением срезал прядь волос.

Люди прикладывали к телу крестики, четки, иконы, обручальные кольца. Все были охвачены небывалой благодатью…

А вот от вида его изломанных, черных рук в гробу добрая знакомая Хосе лишилась чувств.

Руки Хосе выглядели так, будто он остановил ими огненный шар кометы, или же Земной шар, летящий в бездну.

А может, так оно и было на самом деле?

На сороковой день был мороз и ветер, ни одной свечи на панихиде зажечь не удалось. В снегу сами собой вспыхнули две большие свечи и горели на ветру восемь часов».[239]

Иверская Монреальская икона исчезла бесследно.