Галина Колпакова. «В Богословском институте студенты часто задавали этот вопрос: “Господь один и тот же, а почему же Его изображают по-разному?” Мне кажется это очень естественным, потому что видим мы его по-разному в разные эпохи. Даже на протяжении своей жизни мы видим – воспринимаем – ощущаем – Бога всегда по-разному. И поэтому иконы все разные.

Кроме того, в иконописном творчестве в очень большой степени проявляется участие промысла Божия в истории человечества. Ведь икона – это и один из способов воздействия Бога на реальную историю. С этим связано появление различных изводов. Например, Богородичных икон или икон Спасителя. Они появились именно в тот момент, когда были необходимы церковному сообществу. Поймите меня правильно: реальная история не есть катализатор появления иконы. Наоборот, икона спускается к нам свыше для того, чтобы мы шли правильным путем».[209]

Отличаются ли «в святости» иконы, написанные живописцем или отпечатанные в типографии?

Архимандрит Зинон (Теодор). «Икона должна быть написана натуральными красками и только на прочном материале – обычно на доске, но не на бумаге, стекле или каком-нибудь хрупком веществе.

Л. А. Успенский в одной из своих статей о красках в иконе, опубликованной некогда в одном из номеров “Журнала Московской Патриархии”, очень просто и убедительно объясняет, почему цветная фотография не может быть применена в церковном обиходе: она только имитирует цвет, тогда как собственного цвета не имеет. Потому употреблять цветные фотографии в качестве икон не следует. Икона свидетельствует об истине, а мы вводим элемент лжи туда, где ее не должно быть… Всякие механические способы воспроизведения икон Церковью не одобряются. Но, очевидно, теперь обстоятельства заставляют…».[210]

Митрополит Антоний Сурожский. «Существуют два совершенно различных направления среди верующих. Некоторые, а может быть, и все иконописцы считают, что икона не только должна быть написана по канонам, но пронизана благоговением и молитвой и освящена в церкви и что икона, воспроизводимая искусственным образом (напечатанная в типографии. – Е П.), в этом отношении чего-то лишена. Меня бесконечно радует, что, вопреки суду опытных иконописцев, на Руси столько чудотворных икон, которые любой знающий иконописец назвал бы плохими иконами, что Бог Свою благодать соединяет не с совершенством иконописного искусства. Как через нас, людей несовершенных, передается другим благодать, так и через несовершенное человеческое произведение Бог доносит благодать до людей.

Я не сомневаюсь в том, что бумажная икона – надорванная, заклеенная, приделанная к дощечке или клейкой бумаге… является святыней в самом сильном смысле этого слова (так же, как каждый из нас является образом Божиим, как бы мы ни были изуродованы грехом и несовершенством). И икона, по моему глубокому убеждению, делается такой святыней не потому, что ее писали так или иначе, а потому, что она взята, положена на святой престол, окроплена святой водой; в древности иконы еще миропомазывали так же, как миропомазывают христианина после его крещения, – и она тогда входит в тайну Церкви и благодати».[211]

Понимал ли все это народ? Безусловно понимал – если не сознательно, на уровне идеи, то подсознательно, на уровне чувства. Последний из вопросов был решен просто: о нем не задумывались. Любой материал, на котором был изображен образ – тем самым уже освящался. Поэтому священники не уставали (и не устают) объяснять: доска, изображение на которой стерлось, уже не является святыней. И все равно ни один верующий человек не выбросит такую доску на помойку.

Все остальные вопросы тоже понимались правильно – с одной стороны. С другой – сколько ни объясняй простому, да и не очень простому человеку, что икона – это не сам Бог, Богородица или святой, до конца, наверное, этого так и не объяснить. Умом-то он понимает, да… но в отношении что-то этакое все равно остается.

Нет, конечно, все понимали, что Богородица – одна, и молиться Ей можно где угодно, но все же иконы между собой различали. Зачем тяжелобольной помещице ехать незнамо за сколько верст в Москву, чтобы помолиться перед увиденным во сне образом? Однако же она ехала, и ей давалось по ее вере, равно как и многим другим, получавшим просимое перед чудотворными иконами.

Взаимоотношение народа и икон – отдельная сложная тема. От язычества, конечно, здесь что-то было. В крестьянской среде образа иной раз так и называли – «богами», хотя чаще все же – образами, или «святыми».

В старину иконы ставили и вешали везде, где только возможно, а не только в «красном» углу. Они были над воротами и входами в дома, лавки, даже склады, над воротами домов и городов, на улицах, на дорогах. Множество в России было придорожных крестов и часовенок с иконами, иной раз это был просто столб с двускатной крышей и маленькой иконкой под ним, иногда – целое произведение искусства. Так отмечались места, где происходили какие-то памятные события, или кто-то внезапно умер, или их ставили просто так – у мостов, на перекрестках.

Эта традиция долго сохранялась в России, но постепенно, с общим упадком народного духа, была заброшена. Русский религиозный писатель Сергей Нилус решил в своей деревне ее возродить. И вот что из этого опыта вышло:

«Из поездки в Саров и Дивеев я привез с собой память об одном добром и благочестивом обычае крестьян нижегородских и тамбовских, который меня глубоко тронул: на всех дорожных перекрестках и деревенских околицах, где только я ни проезжал, я встречал маленькие деревянные часовенки простой бесхитростной работы, и в них за стеклом – образа Спасителя, Божией Матери и Божиих угодников. Незатейливое устройство этих часовен: столб, на столбу – четырехугольный деревянный ящик с крышкой, как у домика, увенчанный подобием церковных головок, и на каждой стороне ящика – по иконе за стеклом, а где и вовсе без стекла. Но мне не красота была нужна, не изящество и богатство мне были дороги, а дорога была любовь и вера тех простых сердец, которые воздвигали эти убогие видом, но великие духом хранилища народной святыни. Вот, этот-то обычай я и ввел у себя тотчас по возвращении своем из Сарова в родное поместье. Вскоре на двух пустынных перекрестках, вдали от жилья, воздвиглись две часовенки с иконами на четыре страны Божьего света, и пред каждой иконой под большие праздники затеплились разноцветные лампадки. И что же это за красота была, особенно в темные летние ночи!

Полюбилось это и окрест меня жившему православному люду.

– Дай же тебе Господь здоровья доброго, – так стали мне кое-кто сказывать, – видишь ведь, что надумал! Едешь иной раз из города под хмельком, в голове бес буровит; едешь, переругиваешься со спутниками или, там, со своей бабой… Смотришь: иконы да еще лампадки – опомнишься, перекрестишься, тебе доброго здоровья пожелаешь – глядь, ругаться-то и забудешь!

Пришла зима. Стали поговаривать, а там и до моего слуха дошло, что мои часовенки великую пользу принесли народу православному и в осенние темные ночи, и в зимние метели; сказывали даже, что и от смерти кое-кого спасли эти Божьи домики: заблудится человек в зимнюю вьюгу, набредет на часовенку, стоящую на распутье, и выйдет на свою дорогу. Радостны были для сердца моего эти слухи добрые…

И стал народ носить к часовенкам свои трудовые копеечки, грошики свои, трудом, потом да слезами политые; положат копеечки на земле, отойдут; а кто положил, – Бог знает. Приедут старосты с объезда и привезут когда – копеек 7-8, а то и больше. Что делать с ними? И покупали мы на эти деньги свечи в храм Божий, и ставили их за здравие и спасение Богу ведомых душ христианских, тайных доброхотных жертвователей…»[212]