— Сейчас мы откроем тайну. А ну, рыжий, покажь, что тебе написала Маша.

— Не смейте трогать его! — закричала Маша.

Коля зажал кулачок. Что бы с ним ни случилось, он ни за что не показал бы написанное на ладони. Но дети страшно обозлились, когда Коля укусил Кривоноса за руку, и насели на Колю вшестером. А Коля сообразил, как надо поступить. Обороняясь, он лег на живот и своей правой рукой, на которой было написано заветное признание, растирал зеленую кочку, и когда его совсем одолели ребята, перевернули на спину, сели на руки и на ноги и разгневанную Машу оттеснили в сторону, Коля сам разжал руку, а ладонь была зеленой и грязной. Даже следов от написанного не осталось. Маша тогда захлопала в ладоши и восхищенно сказала:

— А все-таки вы все дураки против Коли. А мой братик самый умный. Надо же такое придумать!

И Коля был счастлив тогда.

И теперь Коля увидел перед собой Машу. Она загородила собой костер и сказала:

— Ты всегда приходил мне на помощь. Разреши и мне один раз в жизни помочь тебе. Я умру вместо тебя. Хочешь?

— Ты же не улитка! — прокричал Коля. — Потом, я буду умирать за идею. А это совсем другое, чем умирать за одного человека.

— Я не хотела бы умирать просто за идею. Я могла бы умереть за то, чтоб спасти всех.

— Это и есть главная идея. Спасти всю школу будущего. Чтобы она была такой, какой мы видели ее в своих сказках, в своих мечтах и снах.

И Коля тут же вспомнил другую картину, другие слова, прозвучавшие когда-то. Он тогда убирал в классе, а Дятел и Попов, как всегда, спорили.

— Есть что-то безнравственное во включении детей в подвижничество.

— И здесь явное противоречие, — отвечал Дятел. — Мы учим детей подвигу. Зовем их к подвигу. Готовим их всех истинным воспитанием к подвижничеству. На примерах учим их умирать, отдавая свою жизнь за благое дело. Посмотрите, что такое детская литература. На две трети эта литература о том, как беззаветно и мужественно надо умирать.

— Так это и есть та великая ненормальность, какая существует в мире.

— Но пока мир устроен так, что злые силы угрожают нормальной жизни, угрожают добру, и будет существовать необходимость в подвиге. И все же подвижничество, связанное со смертью, не для детей.

И тогда думал Колька Почечкин: «Почему же взрослые считают, что только для них сделаны в этой жизни подвиги? Почему?» И теперь эта мысль пришла ему в голову. И немедленно появилась другая мысль: «А вдруг я спалюсь, а все равно школа будущего погибнет. И снова кто-нибудь возьмет да скажет: „А зря Колька полез в огонь. Дурак. Мы вот все живем, а его нет и никогда не будет“». Впрочем, Коля эту мысль тут же прогнал, потому что, прежде чем войти в огонь, ему нужно было еще заколоть Белль-Ланкастерского, а потом произнести убийственные слова в адрес Марафоновой.

— Вы думаете, Клавдия Степановна, что мы ничего не знаем про вас. Все знаем! Знаем, почему вы отчислили из нашей школы Волкова Валентина Антоновича. И теперь собираетесь отчислить Попова, Дятла и Смолу. Только не дадим вам этого сделать!

— Прости меня, Коля, — станет, конечно, выкручиваться Марафонова. — Но ты же собирался закалывать Белль-Ланкастерского. Что же ты медлишь, деточка?

— И здесь вы ведете себя как предательница. Посмотрите на этого жалкого труса. Разве он достоин, чтобы его закололи шпагой? Его надо просто высечь хворостиной. Увести подсудимого! — приказал Коля, и Саша Злыдень с Касьяном и Ребровым увели инспектора. — Ну а теперь, друзья мои, давайте прощаться! — обратился он к погрустневшим товарищам. — Ты, Маша, со Славкой дружи. Он, может быть, и поумнеет, если будет тебя слушаться. А так человек он неплохой. Работящий. Все у вас будет хорошо в этой жизни. Не забывайте меня, люди добрые. — У Коли даже слезы навернулись на глаза. И Эльба заскулила еще сильнее.

И Коля, может быть, и шагнул бы в костер, если бы не Петровна. Впрочем, он ждал какого-нибудь чуда. Ждал даже тогда, когда до костра оставалось всего лишь полтора шага и двадцать сантиметров. А чудо не замедлило явиться в лице старой Петровны, которая прибежала вдруг на костровую площадку с ведром в руке. Обидно, конечно, было Коле, что появилась Петровна, а не Маша в образе мадонны, но что поделаешь, жизнь есть жизнь. Наверное, именно это и хотела сказать необразованная, но очень добрая Петровна, у которой уж точно с богиней Красоты полное взаимопонимание. Петровна плеснула прямо в костер из полной цыбарки отвратительно пахнущую, но, должно быть, волшебную жидкость, отчего костер вмиг превратился в туманный пепел, и Коле Почечкину пришлось ступить на мягкую серую золу. А Петровна кричала:

— Да деж це слыхано, щоб жива людына в огонь лизла. От чортова дитвора! Таке придумае. А ну марш видциля, а то я зараз!..

Коля обрадовался такому концу. Обрадовался еще и потому, что окружающие одобрили весь этот прекрасный финал. Даже Владимир Петрович Попов сказал:

— Что ж, мальчик доказал свою готовность защищать великую идею до самого последнего конца.

И оттого что так отчетливо послышался ему голос Владимира Петровича, решимости еще больше прибавилось в душе. Он побежал на настоящую сегодняшнюю территорию интерната. Вбежал на крыльцо административного корпуса, едва не сшиб с ног Александра Ивановича, беседовавшего со Смолой, и влетел в кабинет Шарова, где продолжалось расследование всех недостатков развития школы будущего.

Очевидно, вид у Коли был страшный. Все замерли, глядя на Золотого мальчика.

— Вы не имели права так поступать! — сказал он, обращаясь к Марафоновой.

— Что с тобой, Коля? — удивлялась Клавдия Степановна.

— Вы очень нехороший человек! — сказал Коля.

— За что же такая неблагодарность, Коленька? — ласково сказал Белль-Ланкастерский, пытаясь погладить мальчика по головке. — Мяса столько съел. Буженину съел. А теперь ругаешься.

— И вы тоже нехороший человек. Уезжайте отсюда! Все уезжайте!

Последние слова привели в замешательство присутствующих. Быстрее всех сообразил, как надо поступить, Шаров. Он сказал:

— Коля, никто не давал тебе право так разговаривать с нашими дорогими гостями. Успокойся. — Шаров подошел к Почечкину. Потрогал головку. — О, да у тебя жар. А ну гукнить врача, — крикнул он в окно. А сам снял с себя пиджак и укрыл им Колю.

Весть об окончательном решении превратить школу будущего в памятник старины пришла совсем неожиданно, в тот самый момент, когда Марафонова подводила итоги окончательные: шпаги настоящие и символические были сложены рядом с колючей проволокой, микроскопом и конским волосом, все было перевязано незаприходованными веревками, и инспектор в суровости своей предлагала мне бумагу подписать, где черным по белому было написано, что такие оприходованные методы, как игра, воспитание на интересе, производительный труд, сверхизобилие и сверхактивность, подлежат списанию, а потому уничтожению через сожжение. И весь мой реквизит — мои плащи и шпаги, аксельбанты и ботфорты, все здесь перечислено, — тоже подлежит публичной кремации.

— Символы нельзя уничтожить, — пытался возразить я сквозь слезы.

— Уничтожим, если надо, — будто отвечала мне Марафонова.

В душе моей всегда жила надежда. Надежда моей Мечты. Мне всегда, в самые трудные закрутки, верилось, что вот вдруг придет чудо, придет — и новый целебный жар растопится вокруг. И потом, много лет спустя, я тоже верил в чудо, и это чудо сбывалось, оно приходило иногда с опозданием, но обязательно приходило. И тут я держал ручечку шариковую и все тянул с подписочкой актика. А Марафонова будто чувствовала, что я жду чего-то, сказала:

— Не надейтесь на чудо. Все уже закончено. И Белль-Ланкастерский, такой ласковый, меня под руку взял, к уговариванию приступил назойливо:

— Какой смысл… Подпишите, а потом пройдет время, все забудется, тем более никаких взысканий вам не обещано. Считаю, что это самый лучший вариант для вас. Кстати, мы вам новое место с повышением подыскали. Во всяком случае, вы здесь зарекомендовали себя с самой лучшей стороны.