Шаров наблюдал за Дятлом. Мои глаза встретились с его глазами. И я понял, что мы думаем об одном и том же. Дело в том, что Дятел открыто считал, что он вслед за многими психологами и педагогами мира совершает открытия. Замечу, и Шарову, и мне все чаще попадались люди вроде бы совсем нормальные, но считающие себя гениями. Не талантами или способными людьми, а именно гениями.

Я интересовался, чем объяснить, что их гений не проявился. Ответы были одинаковыми: «Не было условий». Я сочувственно кивал головой. Таких разговоров у Шарова с гениями не было. Шаров не терпел новых открытий. Достаточно старых. Поэтому он говорил: «Демагогия». Нет, сейчас он не назвал выступление Дятла таким словом. Дятел был не прост. Он одним из первых привез весть о проблемном обучении и, ссылаясь на очень большие авторитеты, пытался претворять рекомендованные областными методистами идеи в жизнь. Шаров ждал.

Выступил Волков:

— А не кажется вам, что в докладе товарища Дятла много схоластики? Нам не нужны пустые абстракции. Природа детства требует наглядности. Творческие способности — продукт самодвижения в адекватных детству условиях.

Шаров взревел про себя: «И этого понесло! Все из рук валится, а они про свое». Но уже в выступлении Волкова Шаров увидел ниточку, ухватился за нее и стал думать.

Выступил и Смола против Дятла. Смола отметил как положительное все то, что работало на его, Смолы, установки, и отбросил и подверг критике все, что противоречило его взглядам:

— Одно могу сказать, что Николай Варфоломеевич прав в той части, что нужны серьезные и расчлененно-длительные тренировки. Нужен умственный, физический и нравственный тренаж. Надо выломать тело и дух упражнением. Детский организм пластичен. Возможности его безграничны. И наши успехи подчеркивают, что мы можем и должны управлять развитием детской природы!

— Природа может сурово отомстить за грубое вмешательство, — с места сказала Светлана Ивановна.

— Все то, о чем я говорил, требует огромной бережности в отношении к личности ребенка, — ответил Дятел.

— Для вас тот же Слава Деревянко просто объект. Средство для достижения ваших целей! — кричал Волков. — Это авторитарная линия, которую не признает научная педагогика.

— Ничего подобного! — прокричал Дятел, и его лицо свела злобная судорога. — Я за гуманистическую направленность воспитания. Я за личность, вооруженную всем арсеналом средств!

— Да вам и дела нет до личности! Вы понятия не имеете о том, что сейчас происходит с тем же Славой Деревянко! Вам бы напичкать его своими нелепыми абстракциями!

В комнате запахло скандалом, и Шаров, как и всегда в критические минуты, сориентировался мгновенно. Он сказал примирительно, что наука нужна, но и о ребенке нельзя забывать. Он сказал, что у него в столе лежит письмо от матери Славы Деревянко, которая сейчас находится в больнице и пишет оттуда: «Дорогой товарищ директор, я лежу в нервном отделении и дышу кислородной подушкой. Пока я не умерла, пришлите мне моего сына, Славу Деревянко… Высылаю на дорогу пять рублей, а больше у меня нету. Очень прошу вас пособить мне увидеть перед смертью мое дитя».

Шаров вызвал нужных людей, дал задание подготовить все необходимое для свидания сына с матерью. А.Слава не пожелал ехать к матери. Шаров собрал новое собрание.

— Нельзя допускать насилие над человеком, — сказал Волков.

— Обязанности и долг прежде всего, — ответил Смола.

— Надо увидеть логическую связь между побудительными силами и теми настоящими потребностями, которые определяют систему мотивов ребенка, — начал было совершать свои психологические виражи Дятел, но Шаров его перебил:

— Хватит!

На это совещание не зря пригласил Шаров и Каменюку, и Злыдня, и Петровну. Они-то и решили спор.

— Ридна маты, а он не желает ехать. Та кто он такой? Подлец, як що отак разговаривает, — это Каменюка вскипел.

— Хворостину бы да надавать як следует, — это Злыдень.

— Бить, конечно, не надо. Всегда успеется, — сказала Петровна. — А вот пристыдить його як слид, а потом шоб вин сам поихав — это треба зробить. Шаров принял решение:

— Послушал я вас. Очень грамотные вы, товарищи, вот и Валентин Антонович, и Николай Варфоломеевич, и Валерий Кононович. А человеческого у вас мало. Сердца нет. У товарища Каменюки есть сердце, и у товарища Злыдня, и у Петровны сердце есть. Кому нужна наука, если она против сердца! — Шаров махнул рукой и пошел, понимая отлично, что оскорбил присутствующих педагогов.

За ним встали Каменюка, Злыдень и Петровна и, не глядя в глаза никому, понуро вышли из кабинета. А мне захотелось во что бы то ни стало увидеть Славу Деревянко. А его нигде не было.

Началось все с того момента, когда что-то внутри у Шарова заметалось и он смекнул, что изобилие, на создание которого он сил не жалел, может вдруг вовсе не понадобиться. Что-то, как показалось Шарову, появилось в школе будущего совсем неуправляемое, что шло от разного голодраного зубоскальства, наукообразия и общей вольности. Два факта окончательно взорвали Шарова. Первый был связан с жалобой на нашу школу двух методистов. Они писали, что в новосветской школе слишком много внимания уделяется личности, отчего страдает коллективное воспитание. Детей учат в два раза быстрее, чем положено, и это достигается натаскиванием, тренажем, а не сознательным усвоением программы. Отмечалось, что успехи школы сомнительны, так как сам факт того, что все дети учатся на «четыре» и «пять», еще ни о чем не говорит: неизвестно, сколько времени дети сумеют удержать в голове полученные так быстро знания по основам наук. Авторы выступали и против того, что в школе чересчур много внимания уделяется творчеству детей, сочинительству. По этому поводу выдвигался такой аргумент: если детей научить творчеству, то как же они потом будут выполнять нетворческую работу? И вообще, считали авторы письма, всех обучать творчеству нельзя: нужны рабочие — у нас и так перепроизводство интеллигенции. Пишущие знали, что дети в школе осваивают несколько рабочих профессий, но и это, по их мнению, делалось не так. Слишком интересно детям — а это беда! Привыкнут в школе к интересному, а что тогда в жизни будут делать, где так много неинтересного? К этой жалобе методистов были приложены сфабрикованные три анонимных письма! Один из анонимщиков писал: «В этой школе будущего, на какую наше первое по богатству государство не жалеет средств, детей заставляют откармливать свиней, телят, кролей, а также птицу: на каждого ребенка приходится по восемь уток, шесть цыплят и четыре индюка. В окрестности уже скоро нельзя будет ходить, так много этой птицы. Дети все делают сами, а уборщиц свели на нет. А на ставки уборщиц взяли хореографа и музыканта. Были случаи, когда школьники на своих руках носили гужевой транспорт с полным весом брутто и нетто. Неужели мы проливали на всех фронтах кровь, чтобы наша будущая смена в черный труд лицом обмакивалась. Безобразием является и тот вопиющий факт, что детям за труд выплачивается заработная плата. У детей с первого класса сберегательные книжки. Детей приучают считать копейки, чего сроду не было в советской школе… Школу надо немедленно закрыть, потому что недопустимо, чтобы у нас на глазах выращивалась буржуазия».

В комиссии, которая проверяла нас, были добрые люди. Среди них оказались и два моих знакомых. Я с ними держался подчеркнуто официально. Я говорил, ссылаясь на известные директивные документы:

— Мы стремимся разрешить противоречие, возникающее между увлечением интеллектуализацией образования и недооценкой производительного труда и опыта жизни. Современная школа не совсем соответствует экономическому и духовному развитию общества, мы и этот разрыв преодолеваем за счет широкого приобщения детей к культуре, духовным ценностям, труду, заботам старшего поколения.

— Но кто вам позволил вносить изменения в программы, методики? — настаивал руководитель проверяющей комиссии.

— Жизнь позволила, — отвечал Шаров.