— Ребята стали смелее с переходом на левый вариант, — заключил Шаров. — Стало больше инициативы. Товарищ Сундуков потому и сказал, что переход на левый вариант — дело важное.

— Нам нужен фехтовальщик широкого профиля, — продолжал увлеченно доказывать Смола. — Правых подавляющее большинство, и все они привыкли к атакам с известными окончаниями. У них в голове прочно засело два-три технических решения, и они только и ждут, чтобы осуществить их в бою, тем самым снижают и уничтожают напрочь свой творческий поиск. А леваков — единицы. Они предпочитают атаки с неизвестными окончаниями. Это импровизаторы. Их влечет сам процесс открытия. Они почти не рассчитывают возможных вариантов и перспектив и не хотят задуматься, к каким последствиям приведет их- напористая левизна.

— Простите, вы очень интересно начали о широком профиле…

— Да, фехтовальщик широкого профиля — это такой игрок, который одновременно мог бы быть и левшой и правшой.

— В зависимости от обстановки? — спросил инспектор.

— Ни в коем случае! Расширения репертуара фехтовальщика необходимо достичь за счет внутренних резервов. А это значит, что правая рука прежде всего должна обладать всеми достоинствами левой, и наоборот. В этом все дело.

— И что это даст?

— Это даст удивительный эффект! Во-первых, правая рука всегда будет знать о замыслах левой. А левая приобретет союзника, и тогда атаки с неизвестными окончаниями станут целенаправленными, то есть такими, какими нужно. Эта сдвоенность усилий приведет к тому, что дети смогут одновременно выполнять два дела, скажем, одной рукой задачки решать, а другой — строгать, сверлить, то есть включаться. в такую техническую работу, которая будет стимулировать работу мозга.

— Вы тоже разделяете это? — спросил у меня Белль-Ланкастерский.

— Нет, я этого не разделяю, — ответил я. — Надо остановиться на природном и естественном варианте, то есть чуть-чуть расширить возможности фехтовальщика: снять страх, прибавить решительности, воспитать волю. В природе все гармонично, и граница между левой и правой рукой должна быть.

— Да-да, — поддержал меня Белль-Ланкастерский, — но все равно это безумно интересно. Так что готовьте, Константин Захарович, доклад на августовские совещания. У нас там намечается и фехтовальная секция.

И Шаров делал доклад под шумную овацию зала, в порах которого все же была некоторая недоверительность. Но эта недоверительность была снята Омелькиным, потому как сразу после доклада, в конце совещания, Шарова позвали в президиум: награду ему большую вручили за перевыполнение всех показателей, и Омелькин лично обнял Шарова и при всех расцеловал трижды. После тех вершинных событий, когда все достигло своего высшего накала, и повалили к нам в школу будущего корреспонденты, которых почему-то как огня боялся Шаров, и когда его щелкали фотоаппаратами, он, будто привычно, выносил руку вперед, чтобы закрыть лицо, точно его снимали не для центральной прессы, а для черной какой-нибудь расхитительно-отрезвительной доски. Так и сохранилось потом сто двадцать шесть фотографий, где Шаров снят с закрытым лицом. Как бы то ни было, но тогда и этот факт самозащиты расценивался как высочайшая человеческая скромность. К тому же, все это знали, Шаров был добр. По всей области можно было обнаружить следы материализованной шаровской доброты. По всей области торчали саженцы, вывезенные из Нового Света, крякали утки, кудахтали куры, использовалось различное оборудование, которое из-за постоянного обновления передавал Шаров другим школам.

Но все это было до того мерзкого случая, когда Сысоечкин гнусную тетрадочку завел, когда его первородная честность, за которую он так полюбился Шарову, обратилась в тяжкое зло, которое теперь висело над Новым Светом, ястребом падало то в одни закрома, то в другие, залетало ветром буйным в классы и мастерские, выхватывало острием всякую всячину, заносило все в книжечки и кондуитики и всем этим полоскало на всех уровнях, как полощут белье в холодной реке, — безжалостно и упорно, чтобы чистоты прибавилось, чтобы от накопленной замусоленности избавиться. А все началось с того отвратительного вечера, когда едва не разорвалось природное сердце Шарова, когда глаз Сысоечкина скакал, точно готовясь к голографическим эффектам.

А эффекты пошли скакать, как тот стеклянный глаз, по комнатам и присутствиям, как только переступили порог начфи-новского кабинета два добреньких ревизора, все еще сожалея, что сорвалась у них рыбалочка, последняя рыбалочка, может быть, в сезоне, но служба превыше всего, так всегда говаривал начфин Росомаха, перед лицом которого и предстали два сотоварища.

Росомаха, с головой, похожей на белую тыкву, на которой ученической ручкой небрежно сделаны две прорези — глазки и тонкая линия внизу — губы, разумеется, — так вот, Росомаха повел головой по тетрадочке, ткнул свои щели-прорези в цифирь и тут же стал звонить Омелькину, и в уголовные конторы всякие, и в ревизионные управления, повторяя одно и то же:

— Крупное дело. Очень крупное. Мы открыли.

И пошло. И покатилась бочка из кабинета Росомахи, не так, как бы тыква покатилась, мягко и глухо, а громко покатилась, по ступенькам, усиливая гул, создавая грохот, по пути цепляя другие разные бочки, и когда этого переката стало больше чем достаточно, Росомаха вздохнул:

— Ну, теперь и делами можно заняться, — запер сейф, в котором тетрадочка была до случая схоронена, и ушел в галантерейный магазин под странным названием «Не щипай меня, Вася», где ему приготовили два небольших свертка. В одном — для шестерых внучек колготки и импортные сумочки для сменной обуви. В другом были ленточками перевязанные две дамские комбинации 58-го размера, духи «С приветом», электрическое приспособление для массажа, две импортные авторучки, заправленные красными и черными чернилами. Росомаха заплатил какую-то малость за оба свертка, не в кассу, а так, дал галантерейщице Зиночке, потом вышел на улицу, сел в трамвай, уткнулся тыквой в газету и так доехал до остановки Синильная. Выйдя из вагона, начфин оглянулся по сторонам, никого не приметил и вошел в одинокий подъезд кирпичного дома, где его ждала старая приятельница, наробразовская инспекторша Клавдия Спиридоновка Марафонова. А спущенные начфином бочки накалили атмосферу, отчего созданные комиссии во главе с Белль-Ланкастерским ринулись в Новый Свет, чтобы особую бдительность проявить, чтобы поправить свои ранее допущенные ошибки. Комиссии ехали, как едут охотники на волка, добротно ехали, перекидываясь о том, как бы чего не забыть, и о враждебных нам девизах — истина, красота, добро — не забыть, надо же такое придумать! Как это просмотрели на месте, пригрели змею на груди, награду дали, а он вон как пошел, до чего докатился! Нет, ухо всегда востро надо держать, не доверять себе, собственному сыну, матери не доверять, а не то не такой еще гул может пойти с неба, из-под земли пойдет, чтобы напомнить всем о высшей бдительности, о высшей справедливости!

Конечно же ему опять повезло, потому что семеро напавших на него ребят были из новеньких — совсем лопоухий Гена Кривонос, губастый, шепелявящий, говоривший так, будто у него преогромный язык, который ему тяжело ворочать во рту, а с ним Касьян, Петька Касьянов, тоже неуклюжий, неповоротливый шестиклассник с руками чуть ниже колен, ребята уж точно вымеряли, Смола сказал, что с такими руками можно сделать фехтовальную карьеру: рычаги уникальные. Собственно, эти двое и возглавили нападение на Почечкина.

— Бей предателя! — дал команду Касьян.

— Проучим рыжего, — зашепелявил Кривонос.

— Смерть стукачам! — крикнули еще двое пятиклассников.

Они, эти семеро, конечно же, не предполагали, что с виду неповоротливый Коля Почечкин обладает такой прытью. А Коля сам за собой замечал, что в трудных ситуациях в нем рождалась особая ориентировка, великолепное хладнокровие приходило к нему в опасные минуты, и решения сами подсказывались с такой быстротой, с какой он любил решать арифметические задачки. Коля встретил агрессивно настроенных семерых абсолютным покоем, только руки сами чуть-чуть приподнялись и все тело приготовилось к встрече с противником. Прежде чем сгруппироваться и упасть, Коля молниеносно представил двух бегущих ребят — Касьяна слева, а Кривоноса — справа. Касьян уже раскручивал над головой свои длиннющие клешни, а Кривонос шел в стойке боксера. И как только Касьян размахнулся и его рука описала дугу, Коля сделал нырок, и Касьян со всего размаху влепил оплеуху Генке Кривоносу. Обиженный Кривонос тут же ответил Касьяну, Касьян вцепился в Кривоноса. Он вопил: «Предатель!» — и отвешивал своему однокласснику тумак за тумаком. Пятиклассники, растерявшиеся при виде неожиданной схватки (собирались колотить Почечкина, а лупят Кривоноса), между тем вдруг опомнились и пошли в наступление. К сожалению, повторить прием Коле не удалось, но он снова поступил совсем непонятно даже для самого себя: плюхнулся под ноги двум нападающим, схватив их чуть выше щиколотки, отчего пятиклассники повалились с ног. Двое подбежавших шестиклассников с криком «Мала-куча» набросились на Колю Почечкина, который сумел тщательно укрыться двумя пятиклассниками. Поверх двух шестиклассников с разбега врезались в человеческую пирамиду еще три четвероклассника. Где-то в середине «мала-кучи» лежал очень вредный пятиклассник Вовка Трусов.