— Чулы, отой рыжий Славку убил.

— Та не може буты.

— Сама бачила. Весь в крови.

— Та вин же малый.

— Ото ж и кажу, шо малый. Зараз все перемешалось. Мали великих бьють, а велики с малыми не справляються.

— Поразболталась детвора.

— А что может вырасти из дитыны, у которой на глазах батько мать убил?

— Все беды идут от непорядка в семье.

— Ото ж и я кажу, с семьи надо начинать, а не с интернатов. Тут вони як черты озвереют. И нас ще поубивают.

— Раньше хоть в бога верили, а зараз ни в бога ни в черта. Коля в этот вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Его со всех сторон донимали предостережениями:

— Хана тебе, Колька, теперь. Прибьет тебя Славка.

— Достукался, рыжий.

— Ты не ходи сам, держись поближе к воспитателям, чтобы он не тронул, а потом, может, забудет.

А Колька и не ждал расправы. Не верил в нее. Что-то в глубине его рыжего, покрытого тонким слоем веснушек, крепенького тела екало, что-то чего-то пугалось, и что-то, напротив, ждало с нетерпением, ждало какого-то нового, хорошего поворота в жизни, нового события, может быть, даже чуда. Колька верил в чудеса. Он часто загадывал: «А вот не выучил урок, а все равно получу хорошую отметку», И так хотелось испытать страх. Не избежать страха, а, наоборот, пройти через страх: уж больно от его преодоления у Почечкина большая радость получалась. И теперь он верил, что все хорошо обернется. Так оно и получилось.

Коля Почечкин вошел в учебный корпус и, как только увидел стоящего к нему спиной перебинтованного Деревянко, так у него в груди появилось знакомое чувство ожидания страха, и ноги сами было хотели отнести его в сторону, но в голове у Коли сидело что-то умное. И это умное и упрямое настояло на том, чтобы Коля шел навстречу возможной беде. Не соображая и как-то непонятно волнуясь, Коля подходил к перебинтованному Славе. Не сводил с героической головы глаз своих. Колино воображение в один миг увидело в перебинтованной голове такую прекрасную раненость, какая случается в настоящем окопе и на настоящем фронте. И не то чтобы жалко стало Коле Деревянко, и не то чтобы страх за себя подступил, неизвестно почему, а Коля вдруг почувствовал жар и сразу же быстрое облегчение — слезы одна за другой скатывались по его лицу. Всхлипывая, Коля сказал:

— Слав-ка! Слав-ка. Болит очень?

От неожиданности Слава вздрогнул, повернулся и, увидев заплаканного Колю Почечкина, рассмеялся:

— Совсем не болит! Понимаешь, совсем. Здорово ты меня, а? Психованный ты, оказывается.

— Я очень психованный, — признался Коля. — Это у меня на нервной почве. И еще потому, что я очень одиноким расту.

Славке ужасно понравилось объяснение Коли Почечкина. Он обнял младшего своего друга. Обнял крепко. И когда обнимал, то на ушко сказал:

— А достанешь еще сгущенки?

— Хоть сейчас. Пошли, Славка! Я тебе и повидло принесу, и компот, и усухофрукт, и патроны для мелкашки.

Коля и Славка на удивление интернатской детворе шли по территории в обнимку. По этому поводу высказаны были самые разные соображения. Детьми:

— Везет же рыжему. Чего ни сделает — с рук сходит. Педагогами:

— Я же говорил, что Слава благородная личность, — это Смола заключил. — В нем по-настоящему сочетается физическое совершенство с духовным развитием.

— Самое главное, что он умеет прощать. Это один из главнейших источников гуманизма, — это Волков добавил.

— Надо будет об этом факте непременно всем детям на линейке рассказать, — это я предложил.

И совсем умилительная сцена произошла возле склада.

— Ну, друзья-товарищи, как здоровье, как дела? — это Каменюка, вынырнувший из складского помещения, сказал.

— Хорошо, Петро Трифонович, вот пришли помочь, может, что почистить или убрать, — это Слава Деревянко нашелся.

— Есть небольшая работа, — сказал Каменюка. — Я вам дам гвозди и инструмент, а вы тару почините. Справитесь?

— Справимся, — дружно сказали мальчики.

— От детвора пошла, — сказала Петровна. — Такая уважительная, такая хорошая. Шо значит интернат!

— А кто-то казав, что поубивали друг друга.

— Да де там поубивали? Бачь, як воны милуються. Браты так не относятся друг к другу.

— Дуже гарна детвора ростэ, — заключил напоследок Каменюка довольно громко, чтобы слышно было и Коле и Славе, которые уже заколачивали гвозди в тарные ящики. — Закончите работу, я вам и конфэт дам…

— Не надо нам, дядя Петро, — ласково ответил Слава.

— Не надо, — подтвердил Коля. — Мы на совесть, а не за конфеты.

Солнце палило, как ему и положено палить в час зенита, в час полуденный.

Шефы приехали на час раньше, и от одного их вида знойности поубавилось. Шаров расправил плечи и глаза раскрыл пошире, бодрости прибавил голосу, улыбкой засиял. Каменюка рот закрыл, закусив в угодливой суетливости нижнюю губу, Злыдень нырнул в бурьяны, потому что Барон сказал, чтоб очи его такого страшилу не бачили. И Эльба нехотя приосанилась, убрала язык: чего там засуетились все? — но, ничего не обнаружив, снова вытянулась во всю длину. Шефы шли стайкой. Стайка плыла, наслаждаясь: наконец-то добрались. Расправляли спины, потопывали отекшими ногами: двести верст с ветерком — не жарко, а вот тело ныло.

Я увидел их спины. Затылок Омелькина увидел: розовая сбитость, обтянутая тугим кремовым воротником. Шея Омелькина была выразительнее его лица: в ней скомкалась воля, напор жизненных сил и уверенность в завтрашнем дне. А рядом с затылком Омелькина — затылок бледный, с серебряной сединой, с зеленью чуть-чуть, не с поперечной впадиной, как у Омелькина, а с продольной — это Разумовский. Павел Антонович, второе железнодорожное лицо на магистрали: рука У него большим пальцем за борт пиджака зацепилась, другая ладонью кверху на пояснице расслабилась, плечи, несмотря на согнутость, достоинства полны, такого достоинства, которое может быть только у хорошо согнутой спины, натренированно согнутой. И каблуки у этих вальяжно идущих новенькие, будто антрацитом поблескивают.

Дальше пошли затылки и спины совсем не впечатляющие, так, обрубки: кто в кителе, а кто с воротником навыпуск, и штаны не очень приглаженные, и каблуки так предательски скошены, точно их кто специально скособочил в разные стороны.

Два затылка ну прямо как две чурочки от одной продольности — это паровозное и вагонное депо представительствовали. Паровозное повыше вагонного, а вагонное чуть потолще паровозного, и ни дать ни взять — близнецы: никакой выразительности. Еще три затылка — это инспекторы областные и местные: тут и вовсе не кондиция, а так, гоголевский вариант плохо выпеченного хлеба: то бугры, то впадины несимметричные, то остатки прыщей или комариных укусов, то — покрытые слежалой шерстью и цвет соскобленной шершавости: охра, съеденная скипидарной жидкостью.

— Покушайте, отдохните с дороги, — это Шаров предлагает, равное достоинство хозяйское примеривает к Омелькину.

Омелькин сам не решает, не положено: начальство большее рядом. А Разумовский плечами пожимает, будто взвешивает: сколько там еще в середине у него калорийного запаса осталось. Нет, вроде бы не все еще сгорело, потому и ответ дан:

— Зачем же? Надо поработать, товарищи. Что у вас?

— Сейчас, как и договаривались, осмотр школы, потом совещание, а затем концерт.

— Ну вот тогда и пообедаем, после концерта, — перебивает Разумовский. — Как, товарищи?

Компания охотно соглашается.

Шаров метнул глазом: это чтобы все по местам, к детям шли. А сам в гидовскую позицию встал:

— Посмотрите налево — это хозрасчетные мастерские, наш завод макетных изделий, с миллионным доходом в год. Только вот просьба сразу — хорошо бы детское учреждение не облагать налогом по крайней мере первые годков пяточек…

— Неужто налогом, как же это вы, товарищ Омелькин, детей не пощадили? — это Разумовский пожурил начальника отдела учебных заведений…

— Это не мы, это начфин Росомаха.