— Александр Иванович, как вы смеете! — зашипел я, не выдерживая такого глумления.

— Зараз, зараз, — быстро перевернулся Сашко на живот.

Эльба, воспользовавшись этим самым перевертыванием Сашка, попыталась убежать, но Сашко успел схватить ремешок, и собака жалобно завыла.

Снова мы поползли и вдруг увидели несколько рыжих курочек, крупных, величиной с молодых гусей. Курочки разгребали стерню так яростно, будто торопились на всю зиму запастись зерном.

— Вот они! — сказал Сашко.

— Так это же настоящие хозяйские куры! — выразил я сомнение.

— Какие хозяйские? Это дичь.

— Но они же большие.

— А крыжень меньше утки домашней?

Вопрос был резонным, доказательным. Я вспомнил своих кряковых: не какой-нибудь крохотный чирочек, а огромная утка — и все у нее как у домашней, только что летает.

Я волновался, так как знал, что ни за что не попаду в дикую курицу и Сашко мне никогда этого не простит. Я стал целиться.

— Дуплетом лучше, — сказал Сашко. — Шесть штук там. Можно всех охватить выстрелом.

— Ты о курах говоришь как о самодеятельности, — пошутил я, потому что очень спокойно и радостно стало у меня на душе.

— Творческий работник, — ответил Сашко. — Привычка. Стреляй же!

— Нет, еще поближе подползем, они увлечены сбором урожая, — прошептал я, скрывая свое волнение. Мы подползли совсем близко.

— Больше нельзя, — сказал Сашко. — Стреляй.

И я выстрелил дуплетом, и куры взлетели метров на пять и подняли тарарам невероятный, что придало нам еще охотничьего азарта, так что забыл я волноваться по поводу моего непопадания.

— Ничего, далеко не улетят, — сказал Сашко. — Видишь, опять сели. Не поняли в чем дело.

Я зарядил ружье. То, что они немного полетали, меня окончательно успокоило и убедило в дикости кур.

Я выстрелил снова дуплетом. Две курочки подпрыгнули чуть-чуть, крылышками махнули и — как ни в чем не бывало. Зато Эльба с моим вторым выстрелом схватила руку моего компаньона остатками своих зубов и что есть мочи рванулась прочь — не в ту сторону, где были куры, а в прямо противоположную.

— Это она в обход пошла, — спокойно сказал Сашко, — такая хитрая зверюга. Сейчас выйдет навстречу нам.

А я заряжал третью пару патронов, и снова выстрелил, и снова мимо.

— Забронированные они, что ли? — сказал я. — Ты же видишь, дробь от них отскакивает.

— Давай еще раз, — сказал Сашко.

Но еще раз выстрелить не удалось. И с той стороны, где куры были, и с той стороны, где сады чернели, бежали бабы, мужики, кто с вилами, а кто с кольями. Впереди неслась молодица лет тридцати в белой косынке, с качалкой в руке. Ее голос гремел над полем, отчего куры прекратили трапезу:

— Та де ж це слыхано, щоб по курям из рушницы палить!

— Бежим! — сказал Сашко решительно.

Мы бросились к мотоциклу. Благо он завелся. Эльбы и след простыл, и наш след затянулся через минуту пылью.

Сашко хотел было остановиться, но я настоял, чтобы он ехал дальше, неважно куда, хоть в другой район, в другую область.

— Как вам не стыдно! — сказал я, когда мы остановились. — Школа будущего и хищение чужого добра — вещи совсем не совместимые.

Сашко отвернул пальцем рукав, глянул на часы, которых не было, и стал оправдываться:

— Да это дикие были куры. Эти чертовы бабы, хиба з ними можно…

— Во-первых, бросьте эту дурацкую привычку на часы смотреть, когда их нет у вас. А во-вторых, вы понимаете, что натворили? В какую историю мы могли попасть? С Эльбой этой придумали бог знает что! Где собачка? Оставили животное на произвол судьбы! Стыда у вас нет, Александр Иванович.

— Нэма стыда, — признался Сашко.

Чистосердечное признание смягчило мой гнев, и я уже и я уже спокойнее сказал:

— Понимаете, Александр Иванович, нам нельзя рисковать. Наши идеи и замыслы столь велики и прекрасны, что мы никак не можем сбиваться с пути. Своим безукоризненно нравственным поведением мы должны у народа завоевать доверие, чтобы авторитет наш рос не по дням, а по часам, а вы меня на такие поступки подталкиваете, что мне просто непонятно ваше поведение.

— Все правильно, — согласился со мною Сашко. — Только куры были дикими. Видели, как они, черти, летали? Разве домашние летают? Да хоть из пушек по ним пали, они не полетят. Ну, Эльба полетит, если стрелять по ней? А я уж думал, что мы в глине курочку запечем!

— Как это в глине? — спросил я.

— Вы не знаете, как это в глине?

— Не знаю, — ответил я, с недоверием.

— А это старый половецкий обычай. Здесь же половцы были, так они кур пекли в глине. Это такое блаженство — есть курицу, испеченную на костре в глине.

— А вы пробовали?

— И не один раз! Под Берлином, бывало, взводный крикнет старшине: «А ну гукнить Сашка, пусть курей запечет: американская делегация приехала». Я и запекал…

— У нас утка есть. Можно попробовать. Только соли нет.

— А соль здесь не нужна: утка сама из глины соль выбирает — в этом весь секрет!

— Но у нас и хлеба нет!

— А вот хлеб как раз и не нужен. Утка будет как яблоко. Ну кто яблоко с хлебом ест?

— Ну давай запекай, — согласился я, чувствуя, что ему страсть как хочется испечь мою утку. — А где ты глину найдешь?

— Зараз, — сказал Сашко и побежал вниз к речке.

Я разжег костер, а Сашко принес огромный ком грязи, в котором, как он сказал, и была спрятана утка, этот ком он и пристроил в костре.

ПрошЛо еще несколько минут. Я наслаждался прекрасной ночью, а в желудке все равно ныло: ужасно хотелось попробовать печеной утки с диким чесноком. Костер разрастался, искры в небо уходили, перемежаясь со звездами, гасли на пути к ним.

— До чего же красотища кругом, — взволнованно сказал вдруг Сашко. — Неужели вот так же прекрасно нельзя устроить и человеческую жизнь?

— А жизнь, может быть, так и устроена, — сказал я. — Надо научиться видеть все прекрасное в ней. Видеть и удивляться, будто видишь все впервые.

— Так надо, чтобы оно само удивлялось, чтобы действительно было чему удивляться. И удивляться можно по-разному. У меня два соседа: Каменюка и родители нашей Манечки.

Так вот, если чья-нибудь курица зайдет на огород Каменюки — пиши пропало. Жинка Каменюки, Прасковья, будет два дня орать на все село и курицу может убить. Я однажды ее стал успокаивать: «Да угомониться, тетка Прасковея», а она еще больше распалилась. Губы белые, глаза злые, волосы растрепанные — ведьма, и все тут. Я всякий раз, когда прохожу мимо ее дома, жду чего-то плохого и не удивлюсь, если что-то злое случится у них. И совсем другое семья Манечки. Как вижу их хату, так теплее на душе становится. А мать Манечки — Оксана, это ж такой человек, что просто трудно себе представить… Во время войны тут пленных держали. И вот каждое утро Оксана соберет узелочек и к баракам, чтобы пленным передать поесть чего-нибудь. Сама голодала, а вот носила пленным. Откуда такое в человеке? А посмотрите, как у нее глаза светятся, как руки сияют. Не поверите — сияют руки, они какие-то сухие и светящиеся…

— А вы фантазер, Александр Иванович, — сказал я, отметив для себя, что у Сашка на самом деле есть что-то особенное в душе.

— Да какие ж тут фантазии! Правда одна. А вы попробовали бы поговорить с теткой Оксаной. А горя у нее сколько было — и мужа и брата убили, а она и от горя еще светлее стала. Отчего это так? Может быть, действительно есть такой путь, как этот черт Фурье сказал, к красоте путем добра?

— Это основной путь нового воспитания, — сказал я важно. — Изобилие, которое мы создадим в новой школе, может объединить нас, а может и разобщить. Я не хочу бедной и нищей красоты.

— А вот у Каменюки все ломится от богатства, а у Пашковой в доме шаром покати.

— При чем здесь?…

— А при том, что в бедности есть что-то, если она честная, трудовая.

— Честная бедность, если она трудовая, не может оставаться нищей. Несправедливо.

— Я недавно прочел и запомнил слова: «Помоги мне сделать то, что я в силах сделать. Помоги мне смириться с тем, что я не в силах сделать. Пошли мне разум, чтобы отличать одно от другого». Вот тут весь смысл человека. У тетки Оксаны это самое прямо в крови…