Женщина с обветренным, почерневшим лицом прервала свой рассказ о горестях и невзгодах, заметив, с каким упоением ее сын рассматривает саблю. Она подала знак куму, чтобы и он взглянул на своего крестника, и на лице ее появилась горькая улыбка покорности перед неизбежной судьбой.

Рамон Ноласко долго смотрел на мальчугана и наконец спросил:

— Тебе нравится эта сабля, крестник? А не хотел бы ты иметь такую же, чтоб все видели, что ты настоящий мужчина?

Очень хотел бы, — ответил мальчик, не спуская с повстанца восхищенных глаз. — Я тоже хочу быть таким же храбрым, как и вы.

— Гм, — хмыкнула мать. — Вы слышали, кум? Вот какая помощь мне будет от него.

Рамон Ноласко, не обращая внимания на ее слова, спросил мальчика:

— А ты бы пошел сейчас со мной?

— Если б мама разрешила…

— Отпустите его со мной, кума. Уж чему суждено, того не миновать. Отпустите его со мной, и я сделаю из него настоящего человека для нашего народного дела. Я уж за ним присмотрю.

Мать покорно ответила:

— Берите его, кум. Вы сами сказали, чему суждено случиться, того не миновать, и чем раньше, тем лучше. Все мои ушли из дому на войну, и муж и сыновья, один этот малец оставался, а теперь уйдет и он. Чего доброго другие увели бы его насильно, да еще не дай бог в правительственные войска. Уже лучше берите его вы.

А через несколько часов мальчуган уже ехал на крупе командирского коня. Отряд уходил в вечерние сумерки. А на пороге ранчо стояла женщина и, гладя по головке плачущую девочку, успокаивала ее:

— Не плачь, дочка. Вот мы и остались одни. Завтра возьмем нашего старенького осла и тощего поросенка и пойдем по свету просить милостыню. Кум сказал, что господь за нас. Да будет так, да сохранит он мне моих сыночков!

Примерно в лиге от устья Унаро, разлившегося широким плесом, — прощаясь с зимой, лили бурные ливни, — прямо против дороги стояла переправа с паромом. На левом, изрытом оврагами берегу примостился домик паромщика. Надвигалась ночь, по небу плыли огромные черные тучи, возвещавшие грозу. К Домику подошло человек десять солдат, оставшихся от разбитого федералистами батальона правительственных войск.

Шли они вразброд, оборванные и грязные; у двоих солдат головы были обмотаны окровавленными тряпками; во главе этого отряда шел сержант. Подойдя к переправе, громко бранясь, он крикнул;

— Куда сбежал паромщик? Пускай сейчас же перевозит нас на тот берег, если не хочет, чтобы мы подожгли его халупу!

На крики сержанта из домика высунулась женщина, за подол которой держались две чумазые девочки, одетые в лохмотья; дрожащим голосом женщина ответила:

— Ах, сеньор! Паромщика, моего мужа, третьего дня увели с собой проклятые федералисты. Я тут осталась одна с детишками.

— Ну так езжайте вы с нами, коли не хотите, чтобы мы оставили паром на том берегу.

— Ах, сеньор! — простонала женщина. — Я не умею управлять этим паромом. А с того берега мне и вовсе не добраться: река теперь очень бурная и меня снесет течением. Берите паром сами, а на том берегу привяжете его.

— Вот еще, будем мы возиться с вашим паромом. Мы его столкнем в реку, пускай себе плывет по течению, им тогда не воспользуется неприятель, если он придет сюда по нашим следам.

Тем временем один из солдат забрался в ранчо и вдруг закричал оттуда сержанту:

— Идите сюда, здесь спрятались паромщики. Два мальца взамен одного большого.

Послышался новый крик солдата:

— А ну выходи, бесстыжие рожи! Эти трусливые курицы, должно быть, федералисты!

Ударами приклада солдат вытолкал из домика двух пареньков, сыновей паромщика.

— Вот они что задумали, — вскричал сержант.

Женщина, рыдая, умоляла:

— Простите, простите, сеньор! Я сказала вам неправду, потому что эти ребята мои сыночки, и я боялась, что вы их заберете с собой. Они ни в чем не виноваты! Это я заставила их спрятаться. Умоляю вас, не погубите их. Ради всего святого!

— Это мы посмотрим на том берегу, — ответил сержант, — а сейчас тащите шесты и переправляйте нас поскорее на тот берег.

— Да, сеньор! Конечно! Идите, сыночки, проводите сеньоров. Правда, вы не сделаете им ничего плохого, сеньор сержант? Да что я говорю, какой сержант, сеньор капитан! Позвольте мне поехать с вами и помочь ребяткам, я уж говорила, река сейчас очень бурная и обратно, против течения, паром будет трудно вести.

— Конечно, сеньора! — ответил сержант. — Вас как раз нам не хватало! Садитесь и вы, коли вам так приспичило. Да забирайте с собой девчонок, если не хотите оставлять здесь хвосты. Вы поможете друг дружке, когда поедете назад против течения, как сами говорите.

— Ах, сеньор! — запричитала охваченная горем мать. — Какой вы добрый. Да упаси вас господь от всяких бед и зол! Пойдемте, дети мои, пойдемте все вместе и перевезем сеньоров! Не бойтесь. Они хорошие люди, как все, кто идет за правительством.

Паром переправлялся через реку, над которой уже спустилась ночь. Женщина помогала сыновьям, дрожащими руками они никак не могли удержать шесты, а сержант зловеще перемигивался со своими солдатами, сальными глазами поглядывавшими на девочек.

Паром ткнулся в противоположный берег, и один из солдат спросил своего главаря:

— Всех разом, сержант? И этих цыплят тоже? Не сгодятся они нам на что-нибудь другое?

— Всех, чтоб не было кому болтать!

И тут же добавил:

— Нет, погоди, не всех. Пускай останется старая лиса и рассказывает всем свои сказки.

— Ради бога, простите, — взмолилась женщина, разом поняв все.

Солдаты штыками закололи всех ее детей. Гогоча, убийцы соскочили на берег, и сержант, давясь от смеха, крикнул:

— Ну как, здорово, старая лиса! Бог тебе в помочь переправить паром на тот берег.

Дикий хохот солдат замер вдали, в безмолвии ночи, в спустившейся на землю непроглядной тьме. Мать поднялась над распростертыми телами детей, чья кровь стыла на ее заскорузлых руках…

Женщина потеряла разум и дар речи. Слова были ни к чему в этом страшном безмолвии и одиночестве.

Схватив шест, женщина оттолкнула от берега паром, меж бревен которого угрюмо хлюпала вода, словно слизывавшая кровь своим черным языком.

Течение сносило паром вниз по реке. Мохнатые черные тучи заволокли небо, которое то и дело разрывали ослепительные молнии…

Стоя на пароме среди своих загубленных детей, обезумевшая мать время от времени медленно опускала в волны шест, словно нащупывая им дорогу в бурном потоке.

Вдалеке мелькнуло знамя федералистов, оно то показывалось, то вновь скрывалось за грядой холмов, окаймлявших Лос-Окумитос, откуда дорога спускается по заросшим лесным теснинам прямо к селению Лас-Майяс, где с минуты на минуту жители ожидали прихода федералистов. Все мужчины ушли с другими колоннами, теперь в селении оставались лишь женщины да дети, которые с любопытством высовывались из дверей своих ранчо. Домашние животные и кое-какая провизия надежно были припрятаны в ближайшем лесочке. Тусклое желтое солнце сеяло свои лучи сквозь дымное сито пожарищ и зловеще освещало трагическую картину. Тревожное ожидание застыло на лицах женщин и детей, толпящихся у порогов своих жилищ.

— Что за люди идут?

— Может, негра Элеутерио Сапата; они всё рыскали здесь последнее время. А может, то люди «Семикожего», эти будут еще похуже.

Наконец раздается возглас:

— Глядите, они уже входят!

Впереди колонны на довольно большом расстоянии от нее шла женщина. Такие женщины обычно сопровождали отряды федералистов, они куховарили на привалах, ухаживали за ранеными, во время боя подносили патроны, а то и сами вставали на смену сраженным пулей врага. То была женщина из низов, которая, как и многие другие самоотверженные патриотки, вступила в отряд народных мстителей: неприметный цветок человеческого достоинства в тяготах походной жизни среди разнузданной солдатни.