Педро Мигель не нашелся, что ответить, и молча отошел от Эль Мапанаре.

В сражении погибли и негр Схоласт и Семикожий, а Хуан Коромото был тяжело ранен. Педро Мигель подошел к нему. Коромото был ранен в бедро, откуда одна из маркитанток только что извлекла пулю. Хуан Коромото внимательно следил за тем, как маркитантка перевязывала ему ногу, и, когда женщина закончила перевязку, Педро Мигель сделал ей знак, чтобы она оставила их с Хуаном Коромото наедине, которого он тут же спросил:

— У тебя есть какие-нибудь поручения ко мне?

Верный друг Педро Мигеля, как видно, собирался что-то сказать своему командиру, и тот подбодрил его:

— Говори, говори, не бойся.

— Не мне говорить об этом, — ответил Хуан Коромото, только что выкарабкавшийся из лап смерти. — Но коли ты хочешь знать, что я думаю, изволь, я скажу. Почти все, кто погиб в этом бою, который мы наверняка должны были выиграть, погибли только потому, что ты напрочь забыл про нас и только думал о своих делах.

Педро Мигель утвердительно, молча кивнул головой.

Было три часа пополудни. Знойное солнце нестерпимо палило сквозь дымную завесу пожаров, окутавшую обширные плантации какао. Все предвещало бурю.

Пожары еще не достигли Ла-Фундасьон, если не считать выжженных участков, граничивших с соседними асьендами; покинутая пеонами усадьба заросла бурьяном и чертополохом, среди которого погибли плодовые деревья, ставшие теперь добычей многочисленных обезьян и белок, согнанных со своих мест огнем и обретших новый приют. Часть плодов, сохранившихся после их набегов, доставалась женщинам, которые еще жили в асьенде, а также жителям соседних селений, которым они служили единственным источником существования. Совсем недавно по этим местам прошло разбитое воинство майора Сеспедеса, и, предвидя скорое появление преследовавшего его неукротимого повстанца, сеятеля пожаров, негритянки из асьенды и окрестных селений бросились собирать созревшее какао.

Одна из негритянок, собиравшая с подругами какао, вдруг прервала работу и тревожно прислушалась.

— Гляньте! — вдруг крикнула она своим товаркам. — Гляньте, как трясется этот листок!

И в самом деле, среди безмолвных зеленых кущ, словно застывших в душном знойном воздухе, дрожал один-единственный листик. Странное, необъяснимое явление!

Негритянкам, правда, случалось не раз видеть подобное явление, но сейчас, рассматривая этот дрожащий листик, одна из них суеверно проговорила:

— Сегодня суббота! Думаю, это неспроста! Нет, нечего накликать беду, будто нам ее только и не хватает.

Старый Тапипа, все еще живший отшельником в глухом лесу, возвестил о приближении «великой хляби» — конца света. И хотя он напророчил это еще в самом начале войны, теперь, когда все испытали на себе ее ужасы, когда зной и удушливый дым пожарищ сводили людей с ума, они были особенно склонны верить в приближение неотвратимой беды. А что сталось из-за этой проклятой войны с добрейшим падре Медиавилья, которого недавно привела сюда Краснуха, — это тоже все видели.

Негритянки, замолчав, еще усиленней принялись за работу. Но пробужденное в глубине их души суеверное чувство вдруг вызвало в памяти давно забытое поверье, будто на этой самой плантации, и именно в это самое время (три часа пополудни), раздался звон погребального колокола. Это воспоминание, мелькнувшее одновременно в головах трех негритянок, произвело всеобщий переполох.

Разом побросав собранное какао, три негритянки кинулись сломя голову через плантацию, крича во все горло:

— Спасайтесь, спасайтесь!

Другие негритянки, не спрашивая объяснений, устремились следом за ними, оглашая воздух душераздирающими криками:

— Гляньте на солнце!

— Конец света!

Обезумев, они врывались в свой ранчо и, схватив детей-малышей на руки, а тех, кто постарше, подхватив на кошелки или гоня перед собой, бежали дальше, не прекращая испускать истошные вопли.

И вот среди этого дикого столпотворения и безумной паники уже нашлись добровольные истолкователи беды: в этих краях пролетела невиданная чудовищная птица, она отчетливо-жутко прокаркала:

— Спасайтесь, спасайтесь!

Через несколько минут плантации Ла-Фундасьон обезлюдели, и Луисана, узнав о случившемся, почувствовала, как и ее душой овладевает суеверный страх.

Несмотря на полную тревог и опасностей жизнь в асьенде, ни Луисана, ни Сесилио не захотели покинуть свой дом, который не раз подвергался нападению федералистских отрядов. И если федералисты еще до сих пор не предали его огню, как они поступали везде с поместьями богатых мантуанцев, то только потому, что среди мятежников Сесилио-старший пользовался большим уважением за ту помощь, которую он оказывал их раненым товарищам.

Но как нестерпимо мучительны и долги были эти четыре года, полные тревог и потрясений. Горе усугублялось еще тяжким ожиданием кончины Сесилио-младшего. Луисана днем, когда брезжил призрачный свет солнца, находившая в себе силы для борьбы с надвигавшейся напастью и стойко ожидавшая неизбежной развязки трагической жизни брата, с наступлением сумерек чувствовала, как у нее от страха сжимается сердце.

Она пристально вглядывалась в потемневшее небо, озаренное огненными языками заката и полыхавшими вдали пожарами, и настороженно прислушивалась к гнетущей, предвещавшей недоброе, тишине полей. И как только мрачный лес, окружавший асьенду, оделся в угольно-черное покрывало ночи, Луисана тихо пробормотала:

— Этой ночью непременно!

Дрожа от внезапной мысли, что несчастье уже вступило в дом, Луисана бросилась закрывать и заваливать мебелью двери. На душе у девушки было тяжело и жутко, а тут еще эта дикая паника, смерчем пронесшаяся над мигом опустевшими полями.

Вздрогнув, Луисана снова пробормотала:

— Ну еще этого мне не хватало.

С лучезарно-ясной душой и непоколебимым спокойствием встретил Сесилио Алькорта последнюю ночь своей жизни. Мучения его прекратились, он уже не испытывал никакой боли, — тяжкий недуг мало-помалу иссушил его тело, и еще оставшийся небольшой островок живой плоти, словно отделившийся от прочего организма, медленно угасал в тумане все более бесплотных мыслей. Сесилио уже попрощался с сестрой и дядей, молча пожав им руки и пристально, беспредельно-нежно взглянув на них угасающими глазами. Теперь он прощался с самим собой. Трепетный свет ночника слабо освещал его комнату, Луисана и Сесилио-старший, храня благоговейное молчание, прислушивались к обрывкам фраз, доносившихся со смертного ложа:

— Сладкий миг… брат Луис, Гарсиласо… Мой первый восторг. Жизнь была прекрасна.

Напрягая последние силы, Сесилио восстанавливал в памяти всю свою жизнь, кристально чистую и благородную, чтобы передать ее смерти как драгоценный дар. Он припоминал годы отрочества, прошедшие в духовной близости с великими поэтами древности, которых он узнал сам или с которыми его познакомил его наставник, Сесилио-старший. Мысль текла в глубинах его существа, и лишь время от времени слова, точно вехи, указывали проходимый ею путь:

— Беатриче!

Перед внутренним взором чередой проходили воспоминания о романтической нежной любви в Каракасе, в тенистом патио, увитом гранатами и жасмином, краткие мгновения счастья, легкие и мимолетные, как благоухание цветов, дарованных ему в награду за безграничную надежду и нетленную любовь.

Сесилио-старший вышел из комнаты, и немного погодя Луисана услышала, как в пустых покоях большого дома средь гулких шагов раздались его сдержанные рыдания. Она судорожно проглотила комок, подступивший к горлу, чтобы не нарушить безмятежного покоя, снисходящего на умирающего брата, лицо которого озаряло сияние далекой романтической любви. И когда около полуночи к ложу Сесилио-младшего подошел дядя со скорбным, заплаканным лицом, сияние это все еще озаряло лицо умирающего.