Он снова сделал паузу и затем продолжал:

— Это было мое последнее суждение о жизни, но я почерпнул его не из книг. В один прекрасный день я увидел, что мои руки…

— Твои руки! — с волнением воскликнула Луисана, невольно сжимая его кисти в своих руках.

Он отстранил ее и сказал:

— Ты уже видела за столом они опухли и трясутся. Взяв со столика булавку, которую он недавно положил туда, Сесилио добавил:

— А теперь смотри.

И театральным жестом, производящим столь неотразимое впечатление на неискушенных людей, прежде чем Луисана успела помешать ему, он проколол булавкой ладонь между большим и указательным пальцем.

— Что ты делаешь? — протестующе крикнула сестра, думая, что у брата помутился рассудок. — Зачем ты ранишь себя?

— Да я же ничего не чувствую! — успокоил ее Сесилио с горестной улыбкой, кривящей его поблекшие губы, и неизбывной печалью в голосе. — По крайней мере, здесь, в руке…

Луисана порывисто наклонилась, стараясь остановить кровь, льющуюся из раны.

— Нет, нет, не дотрагивайся до меня. Моя кровь заразна.

Невольно отпрянув, Луисана положила руки на плечо брата, с волнением глядя в его полные слез глаза, и тихим, прерывающимся голосом спросила:

— Что с тобой?..

— Я — живой труп, — ответил Сесилио мрачно и резко. — У меня проказа!

— Нет! — в ужасе закричала сестра. — Не может быть! Ты не в своем уме, ты бредишь, Сесилио!

И вдруг, повернувшись в ту сторону, куда указал брат, она увидела на пороге комнаты дона Фермина; он слышал страшное признание сына, глаза его были закрыты, правой рукой он сжимал виски, а левой тщетно искал в воздухе опоры.

Луисана бросилась к отцу и обняла, чтобы поддержать его.

Сесилио, человек, внушавший большие надежды, сидел, зажав лицо больными руками, и глухо бормотал:

— Не надо было мне приезжать… Лучше бы я остался в пути… Море звало меня к себе… Но мне хотелось прежде еще хоть раз взглянуть на всех вас… Немножко побыть с вами…

Подобно всем, кто ревниво относится к тому, «что скажут люди», Фермин Алькорта, будучи человеком вполне положительным и степенным, испытывал, однако, некое раздвоение личности. Вне дома Фермин Алькорта представлял собой тип мантуанца, пропитанного сознанием кастовости с потугами на аристократизм; это был человек суровой воли, непреклонный в соблюдений строгих правил жизни и сохранения должного декорума, здесь он был способен на максимальную твердость характера и великие жертвы. В домашней обстановке дон Фермин был малодушным, слабовольным человеком, которого подточили и сломили жизненные невзгоды, жестокие удары судьбы. Таким он и предстал перед нами в ту роковую ночь, надрывая душу бесполезными, полными кощунства вопросами.

— Как ты мог допустить это, боже правый? Почему ты наносишь мне, такую смертельную рану? Неужто было грехом возлагать надежды на моего кровного, любимого всем сердцем сына? Зачем ты дал мне его, если уготовил ему такую черную судьбу?

А в это время Сесилио также предавался досужим терзаниям:

— Почему у меня не хватило смелости покончить с жизнью, когда я всего лишь жалкое подобие человека?

Одна только Луисана сохраняла присутствие духа, направив все свои помыслы на достижение основной цели — спасти от катастрофы то, что еще можно было спасти.

Что касается ее самой, то она, отринув раз и навсегда то, что могло ей помешать, решила всецело посвятить себя лечению брата и уходу за ним вдали от суетного мира.

В продолжение последних месяцев любовь ее полностью утратила романтический налет, вступив, с момента назначения дня свадьбы, в период холодного практического расчета; теперь Луисана — кстати так же, как и Антонио Сеспедес, — лишь исполняла волю родителей, которые не могли допустить и мысли о нарушении данного ими слова, особенно когда это слово было дано одному из родственников. Страшная болезнь Сесилио могла служить веским предлогом для ее решительного отказа жениху; приняв это решение, Луисана сразу почувствовала, что настало время, когда ее наконец перестали терзать мрачные мысли, — теперь все ее помыслы были устремлены к великому и прекрасному самопожертвованию.

Иначе обстояло дело с Кармелой и Аурелией. Жизнь для них представлялась радужной и весёлой прогулкой, лишенной треволнений и душевных порывов. Они были влюблены в своих женихов, которые отвечали им взаимностью, и их следовало оградить от пагубных последствий. В роду Алькорта еще никто не болел такой страшной болезнью — впервые подобное несчастье посетило их семью, и если весть о болезни Сесилио выйдет наружу, то могут расстроиться свадьбы Кармелы и Аурелии, может рухнуть счастье этих непритязательных душ.

— Итак, — заявила Луисана, — необходимо, чтобы все это как можно дольше оставалось между нами троими. Сесилио поедет в асьенду немного отдохнуть — он уже сказал об этом за столом, — а я буду его сопровождать. Вы, папа, останетесь здесь с Кармелой и Аурелией, которые не должны и догадываться, о чем мы сейчас говорим, пока не станет невозможным дольше скрывать это от них. Сейчас вам следует взять себя в руки и не подавать вида, чтобы ни девочки, ни кто-либо другой ни на минуту ничего не заподозрили. Помните, в городе нас так обожают, что не преминут воспользоваться нашим несчастьем. Сестры скоро выйдут замуж, а там посмотрим. К тому времени Сесилио поправится. Я уповаю на бога, и всем нам надлежит на него уповать.

— Нет, сестренка! — запротестовал Сесилио. — Будешь ты за мной ухаживать или нет, мне все равно не выздороветь, и мое горе я хочу нести один.

— Нет, сын мой, — в свою очередь возразил дон Фермин. — Мы все разделим с тобой это горе.

Луисана резко перебила их:

— Ни то, ни другое. В этом доме, насколько я знаю, всегда, когда несчастье стучится в дверь, встречать его приходится мне. Завтра же утром мы втроем отправляемся в асьенду. Сесилио, как я уже сказала, объявит о своем желании провести день за городом, я отправлюсь сопровождать его, а вы, папа, возьмите на себя заботу отговорить Кармелу и Аурелию от поездки. По возвращении вы объясните им, что мы с Сесилио остались еще на несколько дней, и заодно передадите Антонио письмо, в котором я, не вдаваясь в излишние подробности, объявляю ему о моем отказе от замужества.

— Но позволь, дочь моя!

— Опомнись, Луисана! Как ты можешь подумать, что я соглашусь на такую жертву?

— Это вовсе не жертва, и потому я делаю это не ради тебя. Антонио крайне противен мне, и если я до сих пор не порвала с ним, то только из уважения к нашей семье. Я всего лишь пользуюсь случаем, чтобы осуществить свои давнишие намерения. А теперь каждый отправится к себе и спокойно ляжет спать.

— Да разве это возможно?

— Надо постараться, папа, ведь нам предстоит выехать в асьенду рано утром и потому следует хорошенько отдохнуть.

Именно в отдыхе и нуждался Сесилио. В противоположность отцу, он не страдал отсутствием воли и еще мог владеть собой, но сейчас силы покинули его, и он стал послушным, как ребенок. «Делайте со мной что хотите», — вот слова, которые готовы были слететь с его уст, с тех пор как он уверился в том, что не жилец среди людей, что он живой труп. Его чувствительная натура — куда только пропала усвоенная им материалистическая: философия — нашла благодатную почву в несчастье, вот почему не могло быть и речи о каком-либо протесте этой смятенной души, погруженной в пучину отчаяния. Луисана, словно впитав в себя всю душевную боль поверженного в прах брата, не находя слов, чтобы выразить ему всю свою любовь, порывисто схватила его за руки и крепко пожала их.

В подобном участии и поддержке нуждался и дон Фермин.

— Хорошо, дочка, — согласился он, — все будет сделано, как ты сказала. Соль Семьи! Что было бы с нами без тебя?!

Еще до рассвета они отправились в путь. Аурелии и Кармеле Луисана сообщила то, что им полагалось знать, и уговорила их остаться, что было совсем нетрудно, — так они любили понежиться и поспать. Сестры даже толком не разобрали, о чем им говорила Луисана, и тут же преспокойно уснули, убаюканные ласковым поцелуем старшей сестры, с детства заменявшей им мать.