Что станется с нею в доме сестры? Все будут глядеть на нее как на нежданно-негаданно воскресшую родственницу, с потерей которой все уже давно свыклись. Там она превратится в сиделку, в бесплатную плакальщицу для всей родни и соседей. Она словно придет туда из царства смерти, увядшая, одинокая еще более недовольная и подавленная, чем в те времена, когда она, совершив доброе дело, вновь замыкалась в своей скорлупе и когда, даже из благодарности за содеянное ею добро, никто не хотел терпеть ее выходки. А разве слезы, какие ей придется осушать в доме сестры, могут сравниться со слезами, порожденными страшным несчастьем?! Рядом с беспредельными муками страдающего брата, невзгоды, ожидавшие ее в доме сестры, представлялись ей до смешного мелкими и ничтожными. Вместо стонов она услышит лишь жалкое нытье. Мигрени у Кармелы, постоянные тошноты у Аурелии… Какая гадость! Нет, она знает, что такое настоящее страдание, и стоит ему окончиться — конец и ее самоотвержению.

Итак, родственные узы порваны навсегда. Внешне она разорвала их в порыве презрительного негодования, в ту минуту, когда убедилась, что люди, лучше, чем кто-либо другой, знавшие ее и, казалось, не способные усомниться в ее порядочности, поверили грязным клеветническим слухам. На самом деле разрыв произошел намного раньше в глубине ее души, и вспышка гнева помогла лишь выплеснуть из сердца давно умершее чувство. Теперь она уже не питала неприязни к сестрам и могла бы даже ответить на их письма, если бы они ей снова написали. Луисана знала одно — и это вполне было для нее достаточно, — что она совершенно свободна и может сама, по своему усмотрению решать свою судьбу.

Но как она распорядится своей свободой? Луисана очутилась на перепутье, в ее жизни настала минута, когда Сила и Нежность, эти олицетворения мужского и женского начал, скрестили свои сверкающие клинки, и всем своим существом она стремилась постичь исход этого поединка, от которого зависело ее будущее.

Все вокруг, казалось, говорило о том, что следует слушаться голоса Силы. Умрет Сесилио, снова отправится в странствия дядя, и она останется безо всякой поддержки. Разве не благоразумнее подготовиться к этой минуте заранее. Что знала она об управлении асьендой? Как сумеет она заставить непокорных пеонов слушаться и уважать себя? Пока для этого есть Педро Мигель, но он столько раз повторял, что находится здесь только ради Сесилио, а когда Сесилио не станет, он сразу же уйдет отсюда. Значит, надо самой, сейчас приучаться к мужским делам. Так она и поступила и отчасти с этой же целью стала совершать свои прогулки верхом.

Но разве беспредельная нежность, наполнявшая все ее существо восторгом, разве она не требовала своего столь же настойчиво? Прежде это проявлялось в странностях и чудачествах, которым обучил ее дядюшка Сесилио, но теперь новая Луисана научилась обуздывать свои порывы. Правда, при этом не всегда удавалось сохранить спокойствие, но именно для обретения этого спокойствия и совершала она верховые прогулки по плантациям какао.

Порой Луисана навещала укромное место в лесу, где провела столь памятное для себя утро. Так же, как тогда, она ложилась на камень среди безмолвия мрачных зарослей. С того самого утра Луисана перестала быть робкой, боязливой девушкой, в ней проснулась женщина, но она твердо знала, что никогда, ни за что на свете ее чувства не уступят случайной страсти. Она боролась со страхом, который внушал ей этот дремучий лес, причем, помимо реальных опасностей, подстерегавших ее в этой глуши, ее преследовал и суеверный, детский ужас перед одиночеством и тишиной; вдобавок Луисане приходилось бороться со своими чувствами, которые обуревали ее всякий раз, как она вспоминала то незабываемое утро. Она словно желала убедиться, что никакая сила не восторжествует над ее целомудрием и чистотой ее помыслов.

Злобные сплетни о ее жизни Луисана теперь воспринимала совсем иначе, чем прежде, ей даже было приятно думать, что ее сравнивали с Белянкой. В глубине души она всегда хранила образ Анны Юлии Алькорта, чтила ее память, но сейчас в ней говорило уже не просто сочувствие к Белянке, а нечто более серьезное. Ведь в их семье, может, одна Анна Юлия Алькорта и была настоящей женщиной, хоть и самой несчастной из всех. Так пусть же ее душа перейдет теперь в ее плоть и отзовется в ней последним отзвуком той далекой бури.

Эти размышления во многом совпадали со смутными желаниями, обуревавшими ее в то памятное утро, однако, в сущности, они были связаны с практической жизнью не меньше, чем соображения, заставлявшие Луисану заниматься хозяйством. И так же, как первые, они скорее были обращены в будущее, чем в прошлое: надо было во чтобы то ни стало возродить доброе имя Анны Юлии, вырвать ее душу из чистилища. Недаром, видно, дядя Сесилио подписал свой рисунок стихами из Дантова «Ада», он явно пошутил, но Луисана уловила в этих строках мысль, давно зревшую в ее душе и не находившую выражения.

Если эта мысль еще не проявлялась в ней с такой же ясностью и очевидностью, как ее практические намерения, то лишь потому, что подобные мысли неприметно прокладывают себе путь где-то в глубинах чувств, которые всегда прячутся под покровом тайны. Вот почему так хорошо было лежать на камне одной, среди молчаливого леса, озаренного отблесками мечты.

Клинки скрестились, и на перепутье жизни новая Луисана отдала себя во власть новых чувств.

В один прекрасный день в Большой дом пришла весть о падении правительства генерала Хосе Тадео Монагаса, свергнутого объединенной группой либералов и консерваторов, возглавляемой генералом Хуаном Кастро.

Сесилио-старший подозвал одну из служанок и сказал:

— Принеси мне кусок угля.

Взяв уголь, он начертил на стене галереи четыре огромные цифры и обратился к стоявшим рядом с ним Луисане и Сесилио-младшему:

— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой. Год Великого Сеятеля! Начинается великая жатва нашего господа беспорядка! Нас зовут сложить голову!

Сесилио-младший, погруженный в тяжкое раздумье, вторил дяде словами, предназначенными для своей книги, которой уже не суждено было увидеть свет:

— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой! Пусть начнется с этого дня великая Венесуэла, которую уже не увидят мои глаза! И пусть навечно иссякнет поток крови, низвергающийся на эту землю, — кровавый водопад мятежей, вооруженных восстаний и безнаказанных преступлений. И пусть место жестокости займут высокие принципы, мелочная зависть сменится благородным порывом, а грубая сила — спокойной добродетелью…

Но над этим беспомощным призывом философа-неудачника восторжествовало предсказание бродячего лиценциата, чувствующего знамение времени. Предсказание это основывалось на множестве наблюдений, почерпнутых Сесилио-старшим во время его странствий по стране, и теперь подтверждалось самой жизнью.

Созданный на скорую руку союз двух враждебных политических партий, не вошедших в правительство генерала Монагаса, не мог быть прочным; к тому же человек, вознесенный к власти, был посредственностью, как все те, чьи услуги используются в подобных случаях. Не уверенный в своих силах новый президент бурлящей республики не решился вступить на путь, который открывался перед ним. Идти вперед требовала эпоха, но идти вперед — значило строить, созидать, а поскольку его посредственные способности не позволяли ему это делать, он больше прислушивался к сплетням о своей особе. Будущее настоятельно требовало твердого, просвещенного руководителя, способного разрешить любую проблему: прошлое довольствовалось жандармом, пекущимся, как говорил Сесилио-старший, о спокойствии «экзотического садика». Олигархи знали, чего они хотели, — порядка, уважения, безмятежного покоя в тихом болоте. Остальное их не касалось! Но этим остальным было шагавшее вперед время, сметавшее их с дороги. Либералы уловили творческий порыв народных сил, но им недоставало единства и сплоченности, которые даются твердым убеждением в своей правоте. В этой мешанине идей и стремлений и те и другие уже начинали терять голову.