Некоторое время они молчали, наслаждаясь лесной прохладой, и вдруг Луисана тихо прошептала:

— Дядя!

— Что? — ответил он, обернувшись.

— Какой ты замечательный, дядя Сесилио!

— Полно! Уж не хочешь ли ты отплатить мне за то, что я восторгался тобой?

Луисана бормотала эти слова вполголоса, словно в забытьи, закрыв глаза; на безмятежно счастливом лице ее играли лесные краски. Сесилио-старший молча созерцал Луисану и вдруг, словно что-то вспомнив, достал из своих набитых бумагой карманов альбом для рисования, который вечно таскал с собой, и принялся делать набросок с натуры.

— Дядя! — томно повторила мечтательница. — Что ты делаешь, почему ты молчишь?

— Рисую. Не двигайся! Воспроизвожу то, что никогда не видел и тем не менее прекрасно знаю.

— Как это может быть?

— Я сам себе не могу объяснить. Да я и не мог видеть это, ведь у меня только одна жизнь! Я не присутствовал при варварских религиозных обрядах наших предков и не мог видеть девственницу, простертую у алтаря кровожадного божества, и, однако, теперь я будто все это припоминаю.

— А!..

— Вот так она и лежала, как я рисую, и изумрудный свет озарял ее безмятежное лицо… Пожалуй! Правда, эту прозелень нельзя передать карандашом на бумаге, но свет должен отражать весь драматизм.

И, переходя на шутливый тон развеселого художника, он заключил свое патетическое вступление:

— Неистовый фанатик, принесший в жерву деву, растрепал ее волосы, и они опутали жертвенный камень, подобно тому как вечная ночь окутает нашу грешную Землю, когда погаснет Солнце!.. Ага! Вот это под силу карандашу, правда волосы не настолько густы и длинны, чтобы покрыть весь камень… Вот так! Грудь ее поднималась до поднебесья и опускалась до недр Земли и была подобна луку жизни, испускающему стрелу смерти.

— Ой! Зачем же ты тогда рисуешь женщину с такими редкими волосами!

— Ну что касается волос, так это жалкий домысел плохого художника… У моей девы прекрасные волосы, и каждый волосок ее стоит целой жизни. Ага!.. Вот еще черточка… Да, да!.. Кажется, мы остановились на том, что грудь ее вздымалась и опускалась…

— Но на бумаге этого не получится.

— Твое дело молчать и дышать. И сама увидишь, как все получится. Так! С грудью мы уже покончили. Теперь можешь болтать все, что угодно, мы переходим к лицу, а слова только оживляют его.

— А как будет называться твой рисунок?

— Верно! Это очень важный вопрос, как назвать свое произведение. Как это у Орбанехи… И на гранитном алтаре мои глаза прочли:

— Разве это стихи не из Дантова «Ада»?

— Именно. Там они страдали, бедняжки, но я их вернул к жизни. Ведь сегодня день радости и восторга. В такой день Иисус Христос вывел из лона Авраама праведников, которые там страдали. Прекрасный символ, девочка! Не шевелись! Мертвый Христос возвращается в лоно Авраама, ибо Авраам — это жизнь, великая река, что бежит, петляя, то вперед, то вновь возвращаясь назад, но всегда в неудержимом порыве к безбрежности вечно грядущего. Вслушайся хорошенько в эти три «а», которые словно растут и ширятся: Авраам! Это единая буква, первая в алфавите, открытая, полная гласная! Спокойно! Спокойно, не двигайся! Первая «а» открывает первый слог словно легкое дыхание. Это сама жизнь, что стремится вперед. Во втором слоге ее сопровождает буква «р», сообщающая о каком-то разрыве, провале. Вррр! Это разверзающаяся бездна хаоса! В третьем же слоге, оторвавшись от предыдущего звука и увлекаемся буквой «м», гласная жизни «а» удлиняется до бесконечности. Послушай! Ав-ра-аа-ам!.. Великая река любви, наполняющая Землю человеческим родом!.. Ну что ты скажешь?.. О, слова, слова! Надо научиться слушать и понимать их, ибо они суть заклинания таинств мира. Надо вновь придать им ту свежесть, которой лишило их презренное повседневное употребление.

— Дядя Сесилио!

— Что? Ты устала? Я сейчас закончу.

— Почему ты не позволил свободно течь твоей реке любви?.. Ответь мне. Почему ты задержался на первом повороте этой реки жизни?

— О моя девочка! Твои вопросы становятся опасными.

— Ах, дядя Сесилио! Этой девочке уже тридцать лет.

— Ложь, ложь! Не надо преувеличивать. Еще не исполнилось.

— Но осталось совсем недолго…

— А, так осталось недолго…

— В этом-то и весь ужас. Лет-то мне уже много, а я еще ничего не испытала. Ничего!

— Что ты подразумеваешь под словом «ничего»!

— Восторги сестры милосердия, как ты сам сказал… Какой ты замечательный, дядя Сесилио!

— Полно, полно! Ты что же, еще раз платишь за старое или хочешь отплатить за рисунок?

Луисана мечтательно отвечала:

— И за это, и за многое другое! Все это будет твоим творением, дядя Сесилио! Ты знаешь, когда ты его создал?

— Гм!

— Сесилио-младший всегда говорит: от Сесилио-старшего надо брать то, что у него на уме, а не то, что на языке. И это именно так.

— Все! Мазня моя окончена. Можешь слезать с камня, когда захочешь.

И, вырвав из альбома лист, лиценциат разорвал его на клочки и развеял по ветру.

Луисана продолжала лежать. Сладостная нега, охватившая ее после радостной прогулки по лесу, приятная истома, разлившаяся по всему телу, — она лежала на спине, примостив голову на уступе камня, — странные слова, услышанные от дяди, — все это переполняло ее душу неизъяснимо чудесным экстазом. И в те мгновения, когда она теряла понятие об окружающей ее действительности, сердце ее захлестывала неудержимая волна нежности, которая овладевала всем ее существом; откатываясь, эта волна оставляла после себя лучезарное мерцание, какое-то смутное, неопределенное желание, которое словно исходило от кого-то другого, а не от нее самой.

От прежней жизни, от связи с внешним миром у Луи-саны осталось лишь чувство взволнованности, порожденное решительным шагом, который она совершила. Теперь она чувствовала себя свободной от каких бы то ни было уз, хотя все еще не сознавала, что это чувство было вызвано ее недавним разрывом с сестрами. Утратив связь даже со своей собственной душой, она словно растворилась в трепетных лучах нежности и страсти.

Наконец Луисана обрела душевный покой. Да, она была возродившейся Белянкой, такой же неприкаянной душой, восставшей из лона смерти в день восторгов и радости, но без острой ноющей боли в сердце, без бури неутоленной страсти. Она была олицетворением покоя и нежности, к чему так стремилась мятущаяся душа Анны Юлии Алькорта, которая словно перешла к Луисане, как переходит в вечность неугасимая любовь… Луисана была подобна величавой, лишенной преград полноводной реке.

Одно было очевидным в ее жизни: с новыми привычками Луисана обрела новый, неожиданный образ мыслей. Она все так же заботилась о дорогом ее сердцу больном брате, все так же ревностно хлопотала по дому, где, казалось, прочно обосновался перешедший на оседлый образ жизни скиталец дядюшка, за которым ей тоже приходилось присматривать. И однако, в свободное от забот и хлопот время Луисана уже не бралась, как прежде, за книгу, не бродила с ней по галерее дома, выходившей в поле. Теперь она сама стала гулять по окрестностям, правда не в таком возбужденно радостном состоянии, как в то утро восторгов, когда она резвилась, точно ребенок, а с совершенно иными намерениями. Луисана обзавелась тихой и покорной лошадью, на которой она совершала прогулки по своим владениям одна, наедине со своими новыми думами.

Смутная томительная жажда освобождения вылилась теперь у Луисаны в прочное чувство, в определенную мысль. Сестры ее были единственными узами, еще продолжавшими связывать ее с внешним миром, от которого она отреклась, чтобы посвятить себя уходу за неизлечимо больным братом, но он был уже обречен, жить ему оставалось совсем немного, а в один прекрасный день ее неизбежно покинет и Сесилио-старший, который уже не раз вздыхал о своих прежних скитаниях. А может, она сама решит покинуть его, — вернее, освободит из заточения. И тогда у нее не останется другого выхода, как поселиться в предназначенной для нее комнате в доме Кармелы, где, ко всему прочему, ее ждет девочка, ее тезка, которая мечтает познакомиться с ней и которая, как утверждают, любит ее, а может, и в самом деле питает к ней нежные чувства. Но все это только еще больше закабалит ее.