И в былые годы проходила она через Лас-Майяс, но тогда она шла с хворостиной, гоня перед собой стадо свиней. Теперь она шла с мачете в руке, с заплечным мешком, в широкополой соломенной шляпе, высоко подоткнув юбки; босые, мускулистые, как у мужчины, ноги ее были иссечены царапинами и ссадинами. Женщину эту прозвали «Краснухой»; и причиной тому был цвет ее лица, но не прирожденный, а от чрезмерного употребления алкогольных напитков. Сейчас ее суровое мужеподобное лицо было нахмурено и полно воинственной решимости. Краснуха твердым шагом ступала по дороге, высоко вскинув голову и глядя вперед, не обращая внимания на любопытные взоры женщин и детей.

В Лас-Майяс, как и в других селениях, через которые проходила Краснуха, погоняя свиней, она ни с кем не завязывала Дружбы, и меньше всего с женщинами, с которыми всегда держалась надменно. И тем не менее с каждого порога ранчо ее приветствовали жители.

— Кто начальник вашего отряда? — спросил кто-то из толпы. Но Краснуха не удостоила его ответом, и только на повторный вопрос она с гордостью человека, привычного к славе Своего командира, ответила, не глядя на зевак:

— Педро Мигель Мститель.

И вслед Краснухе пронесся успокоительный и полный восхищения говорок:

— Педро Мигель Мститель.

Еще ни разу не проходил по этим местам знаменитый повстанец, но слава о нем уже разнеслась по всему Барловенто, по всем долинам, где протекает Туй; оттуда он и держал сейчас путь. Все молодое население Лас-Майяс, в воображении которого подвиги славного федералиста выросли до сказочных размеров, высыпало встречать и приветствовать его отряд.

Это был неутомимый партизан, который в один и тот же день давал сражение сразу в нескольких местах, появляясь там, где меньше всего его ждали, внезапно нападая на врага с тыла, так что тому чудилось, будто он сам атакует неприятеля, — словом, вел хитроумную партизанскую войну, снискавшую любовь и поддержку всего народа. Овеянный легендарной славой неумолимого федералиста, он прослыл выдающимся предводителем, вождем, увлекающим за собой народные массы.

И в Лас-Майяс, как в любом другом селении, стоило лишь появиться Педро Мигелю, как даже самые немощные старухи, давно отрешившиеся от мира и ожидавшие смерти в своем углу, вдруг словно оживали и, оставив свой темный угол, кидались к дверям, бормоча на ходу:

— Вот и довелось увидать его перед смертью.

Педро Мигель ехал верхом во главе своего отряда, хмуро и упрямо глядя перед собой, подобно идущей впереди него маркитантке; глубоко запавшие глаза, точно — уголья, горели лихорадочным огнем на его волевом лице, обросшем за время походов густой черной бородой. Повинуясь своим страшным думам, он сам избрал себе этот трагический путь, и за ним пошли эти люди с обветренными черными лицами; сейчас они, так же как он, молча и хмуро ехали на своих лошадях. Шестьдесят мрачных всадников составляли отряд федералистов, самый отважный и смелый из всех, что действовали в горах.

Рядом с конями и следом за ними, ухватившись за стремя и сохраняя суровое молчание, шли маркитантки, храбрые подруги повстанцев. В заплечных мешках они несли горшки, сковороды и разную снедь, некоторые из них вели в поводу тяжело нагруженных мулов, распространяя вокруг себя запах йодоформа и поднимая босыми ногами тучи пыли.

В этих местах не проходили кровопролитные сражения, и земля здесь не была усеяна трупами, как в других районах страны. Здесь случались мелкие стычки и перестрелки, когда вдруг дозор федералистов осмеливался подойти к окраине селения, где были расположены правительственные войска. Зато в здецших местах на славу поработал огонь; начиная от гряды Лос-Маричес до горных кряжей Капайя и Окумаре, все асьенды Барловенто и долины Туя были превращены в пепелища, и отряд Педро Мигеля был одним из основных виновников этих пожарищ.

Вот почему среди столпившихся у порогов своих ранчо женщин, притихших при виде угрюмой колонны федералистов, пробежал шумок:

— А дымком-то от них попахивает.

То были обстрелянные в боях с врагом, бывалые воины. Они не избегали сражений, подобно другим лесным отрядам, которые пробавлялись безнаказанными грабежами. Педро Мигель всегда держал своих людей в боевой готовности, предоставляя им только самый необходимый отдых; солдатам не следовало забывать, что в ратной жизни не бывает дней отдыха.

Не жалел Педро Мигель ни своей жизни, ни жизни повстанцев — вначале отряд его был намного больше, — ибо полагал, что на то и война, чтобы гибнуть на ней, и, подавая другим пример, он первым кидался в бой во главе своих партизан.

Отчитывая его за такое неподобающее начальнику поведение, Хуан Коромото говорил:

— Неужели ты не понимаешь, что стоит тебе погибнуть, как распадется весь отряд.

На это Педро Мигель отвечал:

— Почему ты так думаешь? У вас найдется другой начальник, и война будет идти своим чередом. Вести войну необязательно должен один определенный человек. Война сама выдвигает людей, по мере того как в них приходит нужда, — сегодня одних, завтра других, причем совсем для разных дел. Война убивает людей, и ей неважно, кто ты: федералист или гот, ей важен общий итог. Так что если бы мы не воевали для того, чтобы, когда все это окончится, жизнь стала лучше, чем она была до сих пор, то мы просто-напросто были бы убийцами.

Подчиненные Педро Мигеля не очень разбирались в этих премудрых речах командира; но даже независимо от того, что он заворожил, околдовал их всех, вселил в них беспримерную ярость и гнев, ни один из них все равно не осмелился бы дезертировать из отряда: еще в самом начале кампании Педро Мигель не пожалел сил для того, чтобы разыскать и расстрелять двух-трех дезертиров.

— Пускай дезертируют правительственные солдаты, — часто повторял он, — им это положено, ведь их насильно вербуют в армию, а революционер идет за мной по доброй воле. Я никого не только не вербовал, но даже не приглашал, и потому ему положено, как он сам это себе избрал, погибнуть в бою, если не хочет помереть другим манером со свинцом в спийе.

— А если все вдруг возьмут и оставят тебя, чтобы избавиться от этого самого свинца в спине? — пользуясь своей дружбой с Педро Мигелем, запросто спросил его Хуан Коромото.

— Тогда я пойду в бой один, — ответил Педро Мигель. — Мою войну я несу в своем сердце, и она окончится, когда придет конец и мне. Педро Мигель Мститель родился на остриях штыков, и на них он должен окончить свой путь.

Хуан Коромото пристально глядел на своего командира, который продолжал:

— Однажды один человек сказал мне, что в этой войне люди обретут самих себя, и так оно и есть на самом деле. Педро Мигель Мститель знает, кто он такой и ради чего он появился на свет.

Педро Мигель сознавал, что одними разрушениями не добьешься социальных преобразований в стране — туманная цель, которую преследовала эта война; за неимением ясных идей и в то же время не видя вокруг себя ничего, кроме варварства, он признавал как неизбежное зло истребление и уничтожение; эта борьба не была лишена характера возмездия, и он вел ее непреклонно, отдавая всего себя, всю свою личную месть на службу народного дела, судьба которого решалась в эти дни.

Но снова, как это не раз случалось в истории, революция вступила в один из тех неизбежных периодов, когда все желания ее участников устремлялись к низменным личным целям. Это являлось следствием тех неудач и поражений, которые терпели в этой войне сражающиеся стороны, а также усталостью их войск. Деморализованные части, как правительственных войск, так и федералистских, распадались на отдельные банды, которые шныряли по лесам, грабя и убивая местных жителей.

Дух разброда уже охватил и ряды федералистов. И если он еще не проник в отряд Педро Мигеля, то только потому, что командир не давал передышки своим повстанцам, непрестанно бросая их в бой. Однако что-нибудь да значило это угрюмое молчание, которое хранили шестьдесят всадников, следуя за своим вожаком, упрямо смотревшим вперед.