— Да и то правда, ведь в конце концов все эти чудеса не что иное, как проявление нашей собственной воли, когда нам что-нибудь очень понадобится сделать.

— Недурная мысль! — одобрительно проговорил странствующий философ. — Так и должно быть! Очень хорошая мысль, и неплохо к тому же выражена.

— Вот, видите, до чего могут додумываться разные там неучи, — нахмурясь, проворчал Педро Мигель.

Однако он тут же снова заговорил в уважительном тоне — такую симпатию и доверие внушал ему этот добродушный и находчивый старик.

— Вечно вы со своими выдумками, дон Сесилио. Какая-то душа Сеятеля! Подбросьте-ка лучше мне сюда горстку ваших семян, чтобы я тут, на чужой земле, сделал все, что задумал.

— Ты в них не нуждаешься, мой мальчик. Как ты сам хорошо сказал, вся твоя воля и помыслы направлены на доброе дело.

— Какой же я мальчик, — возразил вдруг Педро Мигель, — да мне уж двадцать восемь лет, дон Сесилио!

— Ну-ну! — воскликнул лиценциат. — Как вы, молодежь, любите притворяться стариками! На днях об этом говорила Луисана, а теперь вот ты! А я днем с огнем ищу, кому бы отдать хоть немножко из моих шестидесяти.

Педро Мигель снова нахмурился и встал, но тут же извинился:

— Простите, что я поднялся прежде вас. Но не кажется ли вам, что уже пора возвращаться домой. Скоро совсем стемнеет.

— Да, пошли. По дороге я покажу тебе одно место, в которое я безумно влюблен.

— Какое-нибудь поле, которое засеяла святая душа?

— Нет. Возделанные поля — это дорожные приключения, это мимолетная любовь. А вот то место, та земля — постоянная любовь. Я тебе покажу ее.

Педро Мигель, погруженный в свои мысли, медленно проговорил:

— Сам не знаю, зачем это я сказал о посевах и зачем-то попросил у святой души горстку семян, когда я скоро уйду отсюда.

— Что ты там бормочешь?

— Я говорю, что скоро уже я здесь буду не нужен, дон Сесилио. Я пришел на этот холм попрощаться с чужой землей. Молодая госпожа уже вникла во все дела по управлению асьендой, и коли я еще, как говорится, не унес отсюда ноги, то только потому, что мне еще надо кое-что объяснить ей. По правде говоря, совсем мало.

— Оставь эти глупости! Луисана занимается хозяйством только ради того, чтобы немного развлечься. Бедняжка! К тому же это, верно, я подвинул ее на это дело, наговорив ей черт знает что о наших несчастных женщинах, рабынях мужчин, которые только и живут благодаря своим мужьям и ради них. Причем, чем больше муж любит свою жену, тем больше он ее тиранит. Наши женщины вовсе не приспособлены к жизни, у них нет других забот, кроме тех, которыми их наделяют матушки и священники. Отними у них того, кто их содержит и ради кого они живут: отца, брата, мужа или сына — и сразу услышишь их стенания: боже мой! что мне делать? И тут же они находят себе другого мужчину. Прости, если мои слова задели тебя. Поверь мне, Педро Мигель, будь у меня дочь, я бы еще в раннем детстве поднял бы ей юбчонку и всыпал бы как следует да еще сказал бы: «А ну-ка, позаботься о себе сама. Учись быть настоящим человеком, а не куклой».

— Опять ваши обычные шуточки, дон Сесилио! — проворчал Педро Мигель. — Вечно вы все смехом кончаете.

— А над чем можно не смеяться в нашей жизни? Ты утверждаешь, что я говорю смешные вещи, а сам вот не смеешься.

— Такой уж я уродился… Да кстати, а мы не прошли мимо того места, которое вы мне хотели показать?

— Нет. Мы как раз подходим.

Остаток пути они шли молча; казалось, Педро Мигелю было не до разговоров. Может, он сказал лишнее…

Так они дошли до места, о котором говорил Сесилио-старший.

Это был один из тех уголков, где лиценциат любил, сняв очки, предаваться глубокому раздумью, задушевному разговору с самим собой. Маленький, тихий, укромный лужок, поросший мягкой шелковистой травой, согретой ласковыми лучами солнца. Среди буйной зелени неслышно угасал солнечный день, из-под обросшего мхом и папоротником камня, журча, вытекал прозрачный родник.

— Вот это и есть моя невеста, Педро Мигель, — останавливаясь посреди лесной опушки, проговорил лиценциат. — Я привел тебя, чтобы познакомить с ней, ты будешь шафером на нашей свадьбе.

— Что вы собираетесь здесь делать, дон Сесилио? Здесь не вырастет ничего, что бы вы ни посеяли.

— Вопрос тут скорее не в том, что получу я от этой земли, а то что она получит от меня. Это место нужно мне для очень важного дела. Я возвращу земле долг, который занял у Жизни, дабы своими устами высказать целый ворох глупостей, да я, кстати, их уже давно высказал. Вот здесь и совершится торжественный акт возвращения долга. Я уже выбрал подходящее место. Вот тут, где я стою. Запомни его хорошенько.

Он отошел на несколько шагов в сторону и продолжал:

— А вот здесь мы положим Сесилио. Мы уже договорились, что будем лежать не рядом, а друг против друга. Вероятно, он придет сюда первым.

— Оставьте такие разговоры, дон Сесилио. Такими вещами не шутят.

— Я не шучу. На сей раз я говорю серьёзно. Немало труда потратил я, чтобы получить у властей разрешение повидать свой последний сон там, где мне хочется. Правда, неплохое место я выбрал?

Медленными шагами меряя опушку, он продолжал говорить:

— Здесь будут прогуливаться тени двух Сесилио и вести разговоры на вечные темы, разговоры, начатые еще при жизни. Места здесь, правда, маловато, но нам больше и не нужно. Я уже не раз обмерял этот участок и должен сказать тебе, что мы тут устроимся совсем неплохо.

— Так это верно, что мне говорили, будто вы часто приходите сюда глубокой ночью?

— Совершенно верно. Но только ты об этом никому не болтай, а то они еще испортят репутацию моей невесты. Хе-хе-хе! Ну все! Я ее тебе представил, и теперь мы можем следовать своей дорогой.

— И вечно вы что-нибудь выдумываете, — заметил Педро Мигель. — Откровенно говоря, мне такие разговоры не нравятся.

— Охотно верю. Обладая таким завидным здоровьем и молодостью, трудно даже представить себе, как прекрасна мысль о смерти.

И, уже выйдя на дорогу, он добавил:

— Сюда грядет Смерть со своей неизменной косой, которую она точит, чтобы скосить урожай на своих полях. Великая Хлябь, как говорит Тапипа. Надвигается ужасная война, она уже разразилась, или, как выражается небезызвестный генерал Гавидиа, «грядет конституция мачете». Патриоты валенсийского конвента завершили конституцию, и она получилась у них весьма красивой, как и надеялся хитрый генерал Гавидиа. Но как только им взбрело в голову провозгласить централизм или что-то в этом роде, как на западе страны Фалькон[47] и Самора[48] потребовали федерации. Правительство упорно не придает значения движению Коро[49], а оно меж тем охватило уже всю страну. Это же надвигается социальная революция.

И уже другим тоном, совсем непохожим на тот, которым он обычно говорил о Великом Сеятеле, лиценциат озабоченно добавил:

— По всей стране я вижу лишь смерть, огонь и развалины. Кругом столько пагубной злобы, неистребимой ненависти и безграничного властолюбия, что вряд ли наша бедная родина сможет снести их. Молодежь, какое вас ждет будущее?!

Немного помолчав, он заключил:

— Нам с Сесилио уже пора на покой, а Луисана… Что будет с нею?

Педро Мигель искоса посмотрел на лиценциата, ожидая, когда он выскажет до конца свою мысль. Но лиценциат, как обычно, ограничился лишь намеком; он ронял зерно мысли, давал ей направление, а уж развить ее дальше должен был собеседник сам. И все, о чем он говорил в тот вечер, так или иначе имело отношение к Луисане и к ее роковому будущему.

Увидев, что слова его оказали желанное воздействие, лиценциат перевел разговор на другую тему, — он заговорил о Педро Мигеле.

Юноша догадался, чего от него хотел Сесилио-старший; вихрь мыслей закружился в его голове. И были они такими мучительно непонятными, что Педро Мигель не смог всю ночь сомкнуть глаз.