— А ну-ка, а ну-ка! — вскричал дон Фелисиано. — Что же такое вы хотите? Нельзя ли это всем услышать?

— В… Вв… власть!

— Только-то?

— И еще то, ч… что ббб… благодаря ей потечет в карманы.

— Это же настоящий цинизм, дон Архимиро. — Тук, тук, тук!..

— Это просто от… откровенность, дон Сантьяго. Вы… вы тоже ж… ж… жаждете власти, или п… пп… поддержки властей, чтобы б… бб… беспрепятственно эксплуатировать негров в асьендах и совершать, как вы это называете, благородные сделки, а попросту говоря, давать деньги взаймы из двадцати процентов… Но на сей раз власть будет в наших руках…

— Если только господь не воспротивится этому! — Тук, тук, тук. — Но он обязательно воспротивится!

— Нет, не воспротивится, — возразил лиценциат Сеспедес. — Господь бог был строгим только в самом начале, С тех пор он стал очень покладистым.

— Ну вот снова глаголет еретик! — перебил лиценциата падре Медиавилья.

— То не мои слова, падре, а философа Сенеки.

— Я где-то слышал это имя, — кажется, это учитель, не так ли? — пробормотал генерал Гавидиа.

Дон Архимиро, спасая честь либеральной партии, перебил генерала:

— Нет, нет, Друг мой, это совсем не тот человек, совсем другой!

Падре Медиавилья залился своим громоподобным смехом, на который уже спешил толстячок, видимо желавший еще раз повторить свою остроту о тетрархе. Однако генерал, заранее рассвирепев, сделал такое страшное лицо, что юморист отпрянул от него и насел на другого деятеля, на которого и стал изливать свои остроты, так и сыпавшиеся с его отвислой нижней губы.

Между тем два буйных консерватора с новой силой набросились друг на друга из-за того, что один из них упомянул имя генерала Паэса, а другой презрительно пожал плечами. Тут дон Архимиро Венегас вскричал:

— Да здравствует анархия! Для нас, либералов, единых, как монолит, будет одним удовольствием дать бой. Не правда ли, падре Медиавилья? Не так ли, г… ге… ге…?

Генерал нетерпеливо перебил его:

— Полно, дон Архимиро, оставим ваши восторги, я знаю, когда курочка снесет яичко. Мы действительно едины и полны решимости вступить в бой, когда пробьет наш час. Там, в Валенсии, борзописцы кропают конституцию, и наверняка она получится у них очень красивая, но, как только они кончат строчить ее, мы начнем писать нашу, мы сами, как говорится, в тесном дружеском кругу. И совсем скоро мы увидим в дыму сражений головы этой гидры. Ибо нельзя играть с огнем рядом с пороховой бочкой!

Сказав это, он поднялся, подтянул штаны, сползавшие с его обширного живота, и распрощался со всеми.

— До завтра, коли господь желает, чтобы пауки по-прежнему сидели в одной банке.

На вершине холма за его обычным занятием — созерцанием гор встретил Сесилио-старший Педро Мигеля.

— Любуешься плодами своих трудов? — спросил лиценциат, усаживаясь на бугре возле молодого человека, с любовью оглядывавшего возделанные поля. — У тебя есть на это полное право; ведь, пожалуй, в таком отличном состоянии Ла-Фундасьон еще никогда не находилась.

— Если к делу подойти с любовью…

…оно всегда принесет добрые плоды, хочешь ты сказать. Ты прав. Земля!! Ты отдыхаешь, спишь или думаешь о других вещах, на минуту, на день или на месяц забываешь о ней, не смотришь на нее, но она не забывает о тебе, она не дремлет, она продолжает работать на тебя. И, когда ты возвращаешься к ней после сна, раздумий о другом или просто от других дел, она улыбается тебе и встречает тебя, говоря: «Смотри, что я сделала за это время. Вот здесь этому кусту дала новый росток, чтобы ветви у него были со всех сторон ровные, а тут посадила цветок, чтобы он радовал твой взор, а вон там добавила еще несколько зерен какао».

Сказав это, Сесилио-старший вдруг сам стал смеяться над своей сентиментальной откровенностью:

— Хе-хе-хе! Ну и наговорил же я глупостей, о матушке-земле! Верно, Педро Мигель?

— Это не глупости, дон Сесилио. Вы еще никогда так не говорили, и жаль, что вы замолчали, мое сердце так радовалось, когда я слушал вас.

— Да будет известна истина. Это не мои слова, а отрывок из книги Сесилио-младшего, который я запомнил наизусть.

— Да, теперь я припоминаю это…

— Он читал тебе свою книгу?

— Кое-что. Те места, которые, наверно, были мне больше понятны.

— Бедный мальчик!

Они немного помолчали, и затем Сесилио-старший снова вернулся к прерванному разговору.

— Асьенда в прекрасном состоянии! Нет ни одного клочка земли, который бы не давал урожая… И совсем иначе (я никак не могу понять это) обстоят дела в Эль-Альтосано, ты совсем забросил его, а ведь это твое личное владение…

— Нет, не мое, дон Сесилио, а дона Никто, как вы сами как-то сказали.

— Ох, и упрямый же ты, Педро Мигель! Ты уперся на своем, и нет сил выбить у тебя это из головы.

— Может, мое упрямство теперь совсем другого рода.

— Твое «может» показывает, что ты сам толком не знаешь причину своего упрямства.

— А к чему дознаваться, дон Сесилио?

— Да, ты прав. К чему узнавать путь, куда мы идем, если в конце концов мы попадаем совсем не туда, куда отправлялись?

Педро Мигель умолк, ковыряя сухим прутиком землю. Вдруг он сказал:

— А знаете, дон Сесилио, иногда приятней заниматься чужими делами, чем своими.

Это называется проявлять великодушие.

— Я говорю о земле. Трудиться в Ла-Фундасьон, которая не принадлежит мне и никогда не будет принадлежать, мне куда приятней, чем на своей земле. Не знаю, поймете ли вы меня, но это так на самом деле.

— Я тебя понимаю. Порой я поступал так же. Я возделывал землю дона Никто и потом, так же как ты, любовался ею.

— Когда же это было, дон Сесилио? Ведь вам, как я слышал, никогда не приходилось заботиться об Эль-Альтосано.

— Я имею в виду не эту ниву, а земли действительно дона Никто. Немало плодов выросло на нивах, где я заронил зерна.

— Какие зерна, отборного маиса или первосортного какао? В других семенах я не слишком разбираюсь, а в этих толк понимаю.

— Да, отборного маиса. Такого же, как ты и я, — ведь мы с тобой два чудака, которые болтают глупости на вершине несуществующего холма. Прости, пожалуйста, что забиваю тебе ими голову.

— Я ж говорил, что вы толкуете о таких вещах, которые мне и не понять.

— Нет, ты правильно понял. И я повторяю, что сеял зерна отборного маиса в полях дона Никто или, иными словами, в полях всего света. И, чтобы ты совсем уверился в том, что я говорю о реальных вещах, я поясню тебе: я засевал пустыри.

— Простите, дон Сесилио, но вас никогда не разберешь, то ли вы говорите всерьез, то ли шутите.

— На сей раз я говорю серьезно. И, если бы я сказал тебе, что в этих горах, где я столько бродил, в один прекрасный день появятся всходы на обработанных неизвестно кем участках земли, ты бы поверил?

— Я верю всему, что вы ни скажете, дон Сесилио.

— Да, друг! Много семян посеяно. И не одну легенду породили они. Хе-хе, как-то я укрылся от дождя в одном ранчо и вдруг вижу, стоит зажженная свеча, а образа перед ней нет. Я и спросил, а какому же святому она предназначена. На это хозяин ранчо мне ответил, что свечу он поставил Сеятелю, который засевает пустыри в горах. Может, говорит, дойдет и до нас черед, и нам он засеет вон тот клочок, что на склоне горы, — уж больно он нам нужен.

— И что ж, скоро там появились всходы? — полюбопытствовал Педро Мигель.

— Нет, сынок! Никаких таких глупостей! Провидение не потворствует лентяям!

— Да, вы правы. Как это я сразу не догадался, что хозяин ранчо напрасно потратил свечку.

— Ничего подобного. Месяц спустя я снова проходил по тамошним местам и увидел, что поле на склоне горы было возделано. Святая душа ничего не посеяла, вот ранчеро и вынужден был сам засеять поле, уж коли ему так это было нужно. Но знаешь, что мне сказал этот хитрюга, — что, мол, поле возделала святая душа!