Сесилио, основательно продумав план преобразований, изложил его дону Фермину.

— В асьенде также имеются земли, отведенные для садовых культур, эти земли не используются должным образом. Следует передать эти земли рабам, для начала исполу, чтобы, помимо оброка, они могли бы трудиться на своих личных участках.

— А как же какао? — усомнился дон Фермин.

— Плантации какао будут находиться исключительно в нашем ведении, и обязанность рабов — неукоснительно их возделывать, но мы так распределим время, что у них останется немного и для работы на своих участках; само собой разумеется, что денежный доход с этих земель пойдет непосредственно им.

— Им денежный доход? А ты удосужился подумать, как рабы могут распорядиться этими деньгами?

— Вначале самым порочным для себя образом. Я это знаю. Но наряду с этим мы привьем им здоровые мысли, которые принесут добрые плоды.

— Мысли! Боже правый! Уж этого-то я никак не ожидал! Мысли у негров!

Сесилио, повысив голос, продолжал:

— До каких пор вы будете закрывать глаза перед неизбежным свершением? Наши негры — это развивающаяся раса, они не временные жители на наших землях, и если весьма дурно поступили те, кто переселил их сюда с родных земель, то еще хуже поступаем мы, считая их чем-то чужеродным. Негры, которые живут и рождаются в нашей стране, по-прежнему непорочны и чисты душой, но они смешиваются со всей нацией и, становясь ее неотъемлемой частью, должны подчиниться ей. И наша задача — приобщить их к национальной душе, предоставив им частицу общекультурных завоеваний нации. А кстати, разве мы, белые, не должны быть благодарны неграм? Они возделывают для нас землю, добывают богатства наших недр, готовят нам пищу, кормят нас своим молоком, когда оно пропадает у наших матерей, негры служат нам и любовно ухаживают за нами и нашими детьми, развлекая их своими простодушными сказками, с которых начинается формирование наших душ.

Этот бурный поток слов казался неиссякаемым, и дон Фермин почел за благо уступить сыну.

— Хорошо, хорошо! Делай что хочешь, я ни в чем не буду тебе препятствовать.

Свои планы Сесилио начал претворять в жизнь с учреждения школы; на следующий же день первая в округе школа разместилась в бараке, где раньше помещались общие спальни рабов. Днем в школе занимались дети, которых обучала Луисана, с жаром взявшаяся за новое дело, представившее широкое поле деятельности для ее любвеобильной души, а по вечерам обучались взрослые, попечение над которыми взял Сесилио.

Сперва негры встретили нововведение с неудовольствием, цедя сквозь зубы:

— А как же праздники у креста?

Однако вскоре все пришли к заключению, что на состязания сказителей вполне будет достаточно субботних и воскресных дней. К тому же так приятно было усесться на скамейке в школе, сложить покойно руки, точно настоящие ребятишки, и, открыв от изумления рот, слушать Доброго Барчука, который говорит так складно, доходчиво и понятно. Этот мудрый наставник обещал обучить их таким вещам, благодаря которым они станут подлинными людьми.

Но, как водится, на ниве, взращенной любвеобильным сеятелем, не замедлили взойти плевела. Неожиданно отказались заниматься самые прилежные ученики, даже Хуан Коромото, так нуждающийся в грамоте, и тот заявил, что, коли он научится читать и писать, ему, мол, не надо будет выучивать стихи наизусть. А у порога школы ученики то и дело стали о чем-то шушукаться. Эти переговоры прекращались только при появлении учителя.

Но от разговоров негры скоро перешли к делу. Однажды утром Луисана сообщила дону Фермину новость:

— Сегодня мы остались без слуг — рано утром произошел бунт.

— Где, дочь моя?

— У нас дома. Одна из рабынь встала рано утром и увела из корраля[33] двух ослиц и еще вопила о каких-то купчих бумагах.

— Всё школа, школа! — вздохнул дон Фермин.

— Да в том-то и дело, что взбунтовались они из нежелания ходить в школу.

— Ясное дело! Хотя все это слишком туманно. Раз дело касается благодарности, то тут негры не очень-то прытки…

— Этому также следует их научить, — проговорил вошедший в эту минуту Сесилио.

Дон Фермин добродушно улыбнулся и ответил:

— Ты отбил у меня всякую охоту продолжать. И всегда-то ты должен сказать последнее слово, и к тому же самое верное и разумное.

Сесилио догадывался, кто мог быть сеятелем смут и плевел в школе; прогуливаясь как-то вечером по дорожкам сада и обдумывая план своей будущей книги, Сесилио неожиданно столкнулся с ним.

— Привет, Педро Мигель! — поздоровался он, останавливаясь. — Если бы не эта случайная встреча, я так бы и не смог поздороваться с тобой.

Педро Мигель, не поднимая головы и не глядя Сесилио в лицо, принялся сбивчиво оправдываться; говорил он быстро, желая как можно скорее закончить разговор, и Сесилио перебил его:

— Я заметил, что ты ускорил шаг при виде меня; но оставь эту ненужную спешку на тот раз, когда ты действительно будешь торопиться, и проводи меня немного. Мне хотелось поговорить с тобой.

— А вы не могли бы отложить ваши расспросы до следующего раза? — спросил Педро Мигель, отказываясь от неудавшейся тактики притворства и решив поговорить с Сесилио начистоту. — Я бы предпочел идти своей дорогой.

— Охотно тебе верю. Но человек, с которого кое-что причитается, не может позволить себе пройти мимо, не то его обвинят в трусости.

Педро Мигель резко поднял голову и взглянул прямо в глаза Сесилио, который продолжал:

— Вот, вот! Таким мне приятно видеть тебя — с открытым, смелым лицом.

— Я никогда в жизни не скрывал лица и думаю, что это вам известно.

— Прошло столько лет, как мы не виделись и не говорили друг с другом; не мудрено, если я и забыл твои привычки. Правда, я уже расспрашивал про тебя Хосе Тринидада; он хорошего мнения о тебе, но я хочу поговорить с тобой о другом. Что ты замышляешь, вставая на моем пути?

Совершенно машинально, словно обретя утраченную самоуверенность, Педро Мигель пошел рядом с Сесилио, который говорил:

— Я имею, в виду твои проповеди среди рабов. Мне известно, что, извращая мои добрые намерения, ты сеешь в душах рабов недоверие и злобу. Ты говоришь им, что мы предложили им обрабатывать землю исполу не для того, чтобы они по своему усмотрению свободно пользовались плодами, взращенными на этой земле, а якобы для того, чтобы избавиться от обязанности кормить их.

— Кто это вам напел такие песни?

Сесилио молча взглянул на Педро Мигеля и после паузы продолжал:

— Я мог бы ответить, что не тебе задавать мне вопросы, пока я сам не расспросил тебя, но, чтобы ты не думал, будто тебя кто-то предал из твоих друзей, я объясню. Я догадался обо всем сам со слов, случайно дошедших до меня, а также из осторожных, уклончивых вопросов, которые мне задавали рабы. Как ты сам понимаешь, твои утверждения мне легко опровергнуть, но, даже признавая твои заслуги и способности, я не могу порадоваться уважению, с каким относятся к тебе рабы, да и, с другой стороны, мне не хотелось бы, чтобы они узнали от меня о твоих дурных намерениях.

— Моих? — протестующе вскричал Педро Мигель.

Но Сесилио, не отвечая ему, продолжал:

— Я мог бы потребовать от тебя ответа за клевету и оскорбление, за то, что ты извращаешь мои благие намерения, и тебе следовало бы знать меня получше, но это не суть важно. Важно другое. По неведению или по слепоте ты предаешь то самое дело, ради которого борешься. Рабы возлагают на тебя все свои надежды, доверяют тебе, а ты злоупотребляешь этим, разжигаешь в них злобу, а решения проблем, выхода из положения не даешь. Я стараюсь поднять их из того состояния, в котором они находятся, внушить им уважение к человеческой личности, а ты, вместо того чтобы помочь мне, стараешься сломить их волю, разжечь в них злобу. И вот тут-то я хочу задать тебе второй вопрос: каковы твои намерения? Что ты предлагаешь рабам взамен того, что хотел бы дать им я? Я прекрасно сознаю, что не могу предоставить им всего, в чем они нуждаются, и дать им то, на что они имеют полное право, ибо это в данный момент не в моей власти, но так или иначе, я все же им что-то даю. А ты? К чему призываешь ты? Просто к бунту?