Внезапно в его голове вспыхнула мысль, одна из тех, что мгновенно возникают и исчезают в разгоряченном мозгу, утомленном бессонницей и напряженным трудом, — мысль, которая заставляет человека действовать механически; Педро Мигель натянул на себя пиджак — единственную часть одежды, которую он снял перед тем, как лечь в постель, нахлобучил шляпу, вышел в поле и быстро зашагал по дороге в город.

После доброго часа спорой ходьбы по кратчайшим тропинкам и оврагам он уже стоял перед приходской церковью. Падре Росендо Медиавилья, только что разоблачившийся после утренней мессы и намеревавшийся что-то сказать служке, стоявшему поодаль, обернулся и неожиданно для себя увидел Педро Мигеля.

— Ба, это ты! — вскрикнул он. — Я даже не заметил, как ты вошел.

— Я вошел вслед за вами и не хотел прерывать ваши молитвы.

— Карамба, парень! Да ты настоящий мужчина. Ну, что скажешь? Пришел насчет замужества твоей сестры?

— Не знаю.

— Как так не знаешь? Человече! По крайней мере, ты должен знать, зачем пришел… Гм! А ты не перепил вчера на празднестве в честь майского креста? У тебя такой вид, будто ты хватил лишнего.

— Вы же знаете, что я не пью, — недовольно буркнул Педро Мигель.

— Человече! Да разве я могу это знать. Ты не пил, когда был мальчиком, но теперь времена переменились, и у тебя могли объявиться новые привычки, о которых я и не знаю. Ну ладно, пускай тебя не обижают мои подозрения… Ах ты, Дичок! Ты все еще не научился понимать шутки?..

— Иногда понимаю, но…

— Что с тобой, парень? У тебя какое-то опухшее лицо, и ты не перестаешь вертеть свою шляпу, а сам глаз не подымаешь. Что у тебя на душе, Педро Мигель?

— Так вот… Как вам сказать? Как раз сейчас, кажется, я и совсем забыл, зачем я сюда пришел… По правде говоря, я мог бы прийти к вам и в другой раз, в более подходящее время, или вообще никогда не приходить…

— Человече, человече! — весело прервал его Медиавилья. — Прежде всего прямота и правда, а остальное — трын-трава.

А Педро Мигель продолжал:

— А мне и нечего сказать вам такого, чего вы не знаете. Да к тому же я пришел не для беседы с вами, а так просто очутился перед церковью, увидел, дверь открыта, дай, думаю, зайду потолкую, как говорится, о том о сем.

— Чтобы господь бог освободил тебя от дурных мыслей, — добавил священник, сурово нахмурив брови и пытливо вглядываясь в Педро Мигеля.

— А может, они совсем и не дурные, — улыбаясь, возразил юноша, но тон, каким он сказал это, еще больше насторожил священника, заставив его подумать, что неурочный приход Педро Мигеля имеет прямое отношение к замужеству сестры, близнецом которой все его считают.

«Гм! — хмыкнул про себя падре, испытующе изучая угнетенного мрачными мыслями юношу. — Как бы эта ложь, да и все такое прочее не принесли бы дурного плода!»

А вслух он сказал:

— Ты завтракал?

— Нет еще.

— Ну так я приглашаю тебя к завтраку, мне будет приятно провести с тобой время. Пошли домой, там мы потолкуем и заморим червячка.

— Пойдемте.

Усевшись за стол, священник завел разговор на волновавшую его тему.

— Ну как там у вас, в Эль-Матахэй? Основательно готовятся к свадьбе Матильды?

— Эх, если бы вы только знали! Она настоящая пустельга, а старики всю жизнь с ней носятся.

— А может, не только с ней?! Не носились ли они и с тобой?

— Я — другое дело.

Священник, внимательно вглядываясь в лицо юноши, прихлебывал из чашки дымящийся шоколад.

— И однако, это, как я полагаю, не мешает тебе принимать участие в радостных хлопотах по случаю сестриной свадьбы.

— Еще бы! Я люблю свою сестренку, а тот, за кого она выходит, не заставит ее много работать, вот я и доволен.

— Хорошо, человече, хорошо! Я искренне рад… за всех вас. Ешь, дорогой. Будь как у себя дома, вот не побрезгуй этим домашним сырком. Бери больше.

— Благодарю вас. Мне что-то не хочется. Я выпью кофе, да и то только, чтобы уважить вас.

— Тебе, может, нездоровится?

— Нет, я, как всегда, слава богу, здоров.

— А как идут у тебя дела?

— Так, ни шатко ни валко.

— Ты чем занимаешься?

— Да вот покупаю и продаю скот. Спускаюсь в долину, покупаю там по сходной цене, а потом перепродаю здесь, в селениях. Разницу беру себе. До сих пор дела шли неплохо.

И снова в голове Педро Мигеля мелькнула навязчивая мысль, которую он столько раз выражал словами: «Как все разнится!»

Священник удивленно взглянул на юношу поверх поднятой к самому носу чашки с шоколадом, затем, вытерев губы салфеткой, спросил:

— А Эль-Альтосано все также дает тебе хороший какао?

— Дает мне? — воскликнул Педро Мигель. — Да я еще не положил в карман ни одного сентаво от продажи какао с этого участка и, вот бог мне свидетель, не положу их никогда. Эти земли принадлежали дону Никто, как сказал однажды дон Сесилио, и ему они достанутся.

— Выходит, этим землям вечно суждено оставаться без хозяина?

— На то есть свои причины.

— Да кстати, как идут дела в долине Туя? Не происходит там никаких волнений?

— Да какие могут быть дела! Правда, что касается этих и прочих дел, о которых мы говорили, вопросы следует задавать мне.

— А ну-ка, а ну-ка! Я постараюсь по мере сил удовлетворить твое любопытство, — отвечал падре Медиавилья, мысленно приготавливаясь уклониться от неприятных вопросов.

— Первый и основной вопрос по поводу вашего последнего замечания. Не вы ли говорили прежде, что консерваторы и либералы, мантуанцы и холщовые рубахи, представляют из себя вроде как масло и уксус?

— Справедливо: я и поныне утверждаю это.

— Тогда как же мне передавали, будто со здешними мантуанцами вас теперь и водой не разольешь?

— А разве ты не знаешь, что винегрет поливают и маслом и уксусом? Эх, Педро Мигель, времена, брат, меняются. Теперь правит династия Монагас, и, чтобы ублажить их, мы вынуждены питаться винегретом. Это пища тяжелая, и не всегда ее можно рекомендовать, но порой она недурна. Уж поверь.

— Мне эта пища не подходит. Я никогда не мог ее проглотить.

— В самом деле? Ах, Дичок! Ты все такой же, как прежде. А какие же еще у тебя вопросы? Ну, выкладывай.

— Стоит ли? — сказал, поднимаясь, Педро Мигель. — С вашего позволения, падре, я пойду. Простите, что оставляю вас…

— Что с тобой, Педро Мигель?

— Я и сам хотел бы узнать, что это такое со мной приключилось после вчерашнего вечера и никак не проходит. Ну да ладно! Позвольте мне лучше уйти.

И он ушел.

Напрасно поэт утешал в нем неудачника, уверяя, будто раб с господином живут в мире; зло не было устранено до конца, и для человека, способного приносить пользу, могло найтись немало дел.

Во-первых, это была работа мысли — создание книги. Прежде чем ужасный недуг унесет все силы, у него, быть может, достанет времени на плодотворную интеллектуальную деятельность и он еще сумеет пролить свет своих творений на мглистые дали, где терялись пути его юной отчизны. Может, это было сейчас и не самым главным делом, но все же он считал своим долгом посвятить ему оставшиеся силы.

Во-вторых, перед ним открывалось поле повседневной практической деятельности — скромной, небольшой, но полезной. Рабы его асьенды жили в несколько лучших условиях, нежели прежде, во времена его деда Карлоса Алькорты и надсмотрщика Миндонги, и все это из-за новых законов, смягчивших гнет рабства, а также благодаря гуманному обращению доброго дона Фермина. Но хотя рабы не гнули спины под бичом надсмотрщиков и не спали вповалку в общих бараках, материальная и духовная жизнь их все еще оставляла желать лучшего. Лишенные личной собственности, неграмотные и огрубевшие от векового угнетения, они все еще были настоящими париями.

Рабам следовало привить чувство ответственности за совершаемые поступки, предоставить им некоторую материальную независимость и подготовить их к участию в гражданской и культурной жизни общества; это следовало сделать именно теперь, когда мысль об отмене рабства все больше и больше завладевала умами политических деятелей страны.