— Фермин за ними следил так же, как за нашими.

— Но разве я не изъявлял желания передать эти земли во владения дона Никто? — Хлопнув себя ладонью по лбу, Сесилио добавил: — Дон Никто! Да я же встретил его по пути сюда и ничего ему не сказал. Ну, что за голова!

И Сесилио направился к выходу.

— Куда ты вдруг собрался? — изумился Фермин Алькорта.

— К нему, — ответил Сесилио уже из прихожей. — Два дня туда, два обратно.

Шурин и сестры чудаковатого лиценциата только недоуменно переглянулись, словно спрашивая друг друга: «Уж не сошел ли он с ума?»

Несколько дней спустя Сеселио возвратился домой и сказал шурину:

— Ну, теперь дон Никто уже вступил во владение своим ранчо Эль-Альтосано. В качестве его поверенного, поскольку владелец еще несовершеннолетен, приедет Хосе Тринидад Гомарес. Передай ему бумаги, счета, которые ты сохранил для меня. Я оставил их у себя на столе.

Фермин Алькорта молча смотрел на шурина; ему вдруг припомнилось, как Сесилио поцеловал холодный лоб Анны Юлии, и теперь он уже не считал своего родича сумасшедшим. И он даже взволнованно пробормотал:

— Эх, Сесилио, Сесилио.

Хосе Тринидад Гомарес, несмотря на все свое крестьянское тугодумие, все же имел достаточно времени, чтобы раскаяться в своем поступке, на который его толкнула столь незначительная обида. С другой стороны, этому способствовали ежедневные вздохи Эуфрасии о спокойной жизни в Эль-Матахэй и ее разумные доводы в пользу дона Фермина Алькорта, который, по ее словам, вовсе и не обидел их, своих преданных слуг, туманно объяснив им появление на свет мальчика. Вот почему лиценциату Сеспедес не стоило большого труда убедить Гомареса возвратиться на прежнее место, а оттуда и последить за граничащим С Эль-Матахэй ранчо Эль-Альтосано, хозяином которого в конечном счете будет Педро Мигель.

— Хорошо, дон Сесилио, — сказал Гомарес, — уж коли такова ваша воля, я не стану вам перечить и буду управлять этой землей за мальчонку, чтобы потом, когда он вырастет, он сам бы занялся ею. Но тут, как говорится, имеется загвоздка. Мне надо бы поселиться в Эль-Матахэй, пока я не построю ранчо в Эль-Альтосано, но я не знаю, как на это посмотрит дон Фермин, может, он не позволит, ведь я, теперь сам каюсь, сыграл с ним недобрую шутку.

Но Фермин Алькорта изменил свое отношение не к Хосе Тринидаду, а к Педро Мигелю, к которому дотоле относился совсем безразлично. Дон Фермин сам приехал к Гомаресу, не дожидаясь его почтительного визита, и сообщил о делах в Эль-Альтосано, а также об урожаях, собранных с Эль-Матахэй за время его отсутствия. Затем он сделал Гомаресу новое предложение:

— Я хочу, чтобы ты взял на себя управление Ла-Фундасьон и главным образом пограничных с ней плантаций, тех, что входят в Эль-Альтосано, — они впоследствии станут собственностью Педро Мигеля. Мы с Сесилио сейчас обсуждаем возможности, как в наиболее приемлемой форме передать ему эти владения, а о результатах сообщим тебе позже. Кроме того, я хочу еще раз напомнить, что я возлагаю на тебя большие надежды.

Но если, благодаря щедрому и благородному поступку шурина, отказавшегося от наследства, дон Фермин вдруг начал проявлять заботу о судьбе незаконнорожденного ребенка, то Сесилио со своей стороны воспылал к нему усиливавшейся с каждым днем любовью, а это разбивало все надежды главы семьи, мечтавшего о том, что Сесилио-старший Окажет предпочтение своему родному племяннику.

Ежедневно Сесилио отправлялся в Эль-Матахэй, брал Педро Мигеля и совершал с ним поездки по окрестным полям; сестер Сеспедес крайне шокировало такое поведение брата, а Фермин Алькорта вынужден был махнуть на это рукой. Что касается Сесилио-младшего, то, разуверившись в любви дяди, он перестал дожидаться начала занятий с обожаемым учителем, который, кстати, почти и не разговаривал с ним. Когда же мальчик в присутствии лиценциата высказывал слишком зрелые и высокопарные суждения, ученый тезка только иронически поглядывал на него поверх очков.

Однако Сесилио-старший поступал так со своим племянником не из безразличия к нему, а из желания по-учительски испытать ученика, чтобы наметить наиболее приемлемые для него правила поведения. Наряду с этим лиценциат старался развивать в ребенке — причем, как обычно, в своей парадоксальной манере — чувства, которые наиболее отвечали его педагогической системе, — в данном случае чувства соперничества с Педро Мигелем. Прибегнуть к такому методу воспитания его побудило сделанное им открытие: Сесилио-младший не был ни злым, ни эгоистичным ребенком — могучие движущие факторы по утверждению воспитателя, — и потому следовало пробудить их в ученике. И вот, наконец, однажды лиценциат счел возможным начать свои уроки и тем же вечером, ничего заранее не объясняя племяннику, повел его на берег моря. Они вышли на побережье вблизи того места, где могучий Туй, увлекая в своих мутных потоках, нёс к морю — был период дождей — огромные стволы деревьев, вырванные с окрестных плантаций. Усевшись на одном из стволов, выброшенном волнами на берег, учитель задал ученику первый вопрос:

— Что это такое?

— Море, — улыбаясь, отвечал смышленый мальчуган.

— А это?

— Это волны, — уже без улыбки, несколько удивленно сказал мальчик.

— А для чего они?

И тогда Сесилио-младший понял, что этими на первый взгляд странными вопросами начались его занятия, и он во все глаза взволнованно уставился на своего наставника.

— Для чего волны идут одна за другой и умирают на берегу, постоянно и неустанно? — продолжал спрашивать Сесилио-старший. — Как использовать силу, что гонит их вперед?

— Никак, — растерянно пробормотал ученик.

А чудаковатый учитель в ответ закричал:

— Отлично! Чудесно! Ты гениальный мальчик. Как говорится, с первого удара попал в точку — постиг загадку вселенной. Никакой пользы! Прекрасно! Тот, кто так начинает, может не страшиться знаний.

Сесилио-старший извлек из кармана прелестно переплетенный им самим томик.

— Итак, приступим. Подобное положение распространяется не только на морские волны, но также является общим законом человеческого познания. А ты стоишь на пороге познания, и горе тебе, родившемуся с такими наклонностями! Но зато в будущем ты никогда не сможешь обвинить меня в том, что я обманул тебя, привив стремление к рационализму. Но ближе к делу! Что является самым бесполезным в области познаний? Сразу ответить трудно, но предположим, что самыми бесполезными вещами являются греческий язык и особенно греческая поэзия. Ну, так ею и займемся! Вот «Илиада» в подлиннике. Сочинил ее некий Гомер. А теперь посмотрим, что в ней написано и что можно извлечь из нее полезного. Переваривать — значит, насытившись, отбросить ненужное. То же самое происходит при учении. Но, прежде чем мы начнем разбирать Гомера, запомни и запиши, чтобы навсегда избавиться от суетного тщеславия: дух нуждается в бумаге пред тем, как начинает питать себя, а плоть после того, как напиталась. Ты понял? Ясно, что понял, плутишка, вон как ты смеешься! Нет никакого сомнения, ты гениальный отрок.

С «Илиады» в подлиннике и начал Сесилио-младший свои занятия.

Методики обучения не было никакой. Напротив, полное ее отсутствие. Быть может, наставник, присмотревшись к тому, что племянник читал в библиотеке, да и благодаря прочим наблюдениям (он неизменно бросал на Сесилио внимательные взгляды поверх очков), открыл в ученике столь высоко организованный методический дух, что счел необходимым внести в его сознание некоторый беспорядок с явным намерением творчески развить молодой организм. Так или иначе, Сесилио-младший весьма успешно начал свои занятия.

Заветной целью наставника было привить своему подопечному бунтарский дух, хотя прямо об этом он не говорил из педагогических соображений, боясь неосторожным намеком сбить ученика с истинного пути, предопределенного его естественными наклонностями, и лишить той великой радости, которую обретает человек от сознания полной свободы и возможности проявить свою собственную инициативу. Мало того, шел он к этой цели, руководствуясь парадоксальным принципом «переваривать — значит, насытившись, отбросить ненужное», и поэтому пичкал мальчика классической книжной мудростью, надеясь, что тот почувствует к ней отвращение и, разумеется, изберет совсем иной, свой собственный путь, проникшись духом времени, смело глядя в лицо будущему. Однако Сесилио все больше и больше склонялся к спокойному созерцанию прошлого, куда увлекали его любимые классики, и из рук чудаковатого гуманиста мог выйти лишь гуманист с душой, ублаготворенной гармонично-ясным мышлением.