— Хорошо, старина, хорошо! — воскликнул Сесилио-старший. — Ты мне уже представил своих детишек, и я очень рад видеть их живыми и здоровыми. Дай бог, чтобы они всегда были такими. Не менее приятно мне было повидать, хотя и не в Эль-Матахэй, где я предполагал…

Тут одна из сестер Сесилио, присутствовавшая при этом разговоре, вдруг начала усиленно кашлять, хотя вовсе не была простужена, а другая, не дав брату закончить фразу, вскричала:

— Сесилио!

Фермин Алькорта в свою очередь поспешно добавил:

— Сесилио, вероятно, желает рассказать нам о своих странствиях, но начал не совсем удачно, с конца. Не лучше ли, дорогой шурин, если ты начнешь свой рассказ с чего-нибудь другого…

Уперев руки в бока и оглядев всех поверх очков, ученый латинист воскликнул:

— Суета сует!

И тут же, повернувшись к своему тезке-племяннику, не спускавшему с него восторженных глаз, сказал!

— Запомни, тезка, мое первое нравоучение:

Мальчик с волнением ученика, обожающего своего учителя, повторил четверостишие, и Сесилио-старший похвалил его:

— Браво, браво! Сперва он повторял как попугай, а потом, докумекав, стал называться человеком. Память у тебя отличная.

Но тут их прервал дон Фермин:

— Полно, дети мои. Вы уже познакомились со знаменитым дядюшкой, а теперь пора спать. Да благословит вас господь.

Дети отправились к себе, а Сесилио-старший, оставшись с шурином и сестрами, решительно возобновил прерванный разговор:

— Так вы настаиваете, чтобы в этом доме даже не упоминалось имя сына Анны Юлии?

— В этом доме, дорогой Сесилио, — отвечал дон Фермин, — не нуждаются в благочестивых советах, ибо здесь всегда достойно следуют учению Иисуса Христа. А эта горькая и постыдная история уже давно предана забвению, и я полагаю, что ты никогда не заговоришь о ней при детях.

— Напротив! Как только они будут в состоянии понимать такие вещи, я им все расскажу. Этого еще не хватало! Надо называть вещи своими именами, и пускай дети излечатся от глупой сословной гордости и хотя бы немного проникнутся благородным уважением к человеку, который мечется в лапах нищеты и бесправия. И так уже, по-моему, давно пора сказать им, что Анна Юлия Алькорта была единственно подлинно честным человеком из всех когда-либо родившихся под этим кровом.

— Сесилио, ради бога! — вскричала одна из сестер Сеспедес, пока другая сестра снова искала спасения в нарочитом кашле.

Но ученый лиценциат еще яростней набросился на сестер:.

— Не смей оскорблять бога, призывая его в свидетели своей тупости, а ты прекрати свой дурацкий кашель, который мешает спокойно разговаривать.

— Полно, дорогой! — прервал шурина дон Фермин. — Прекратим, хотя бы на время, этот разговор. Я думаю, ты приехал не затем, чтобы бередить мои старые раны.

— Нет, конечно, я приехал не для того, чтобы бередить твои раны, но ты знаешь, я ненавижу подлость, и я хочу очистить твои раны от ядовитого гноя человеческой глупости, хорошенько промыть их и прижечь, чтобы они раз и навсегда зажили.

Сестры Сеспедес испуганно переглянулись с доном Фермином, и тот сказал:

— Воду и совет подают тогда, когда их просят, дорогой шурин.

— Ну так загнивай на корню! Мне-то какое дело до всего этого?!

Но, несмотря на такое заявление, Сесилио-старший, чувствовавший искреннюю симпатцю к дону Фермину, несколько раз пройдясь взад-вперед по галерее, где они вели разговор, подошел вплотную к шурину и спросил:

— Ну, так как? Я тебе нужен в эти дни?

— Разумеется, дорогой, — взволнованно отвечал Алькорта.

— Ради этого я и приехал.

— Ты не можешь представить, как я тебе признателен. Амелия оставила меня совсем одного, одного на всем свете!

— Полно! Не говори так! У тебя остались дети, да и эти вот две старые карги, которые будут донимать тебя своими глупостями и хоть так отвлекут от тяжких дум.

Сестры Сеспедес снова переглянулись, однако на сей раз у них на глазах даже навернулись слезы.

— Мне о многом надо переговорить с тобой, — сказал дон Фермин. — Я полагаю, что после стольких странствий ты вернулся, чтобы наконец пустить здесь корни. До нас время от времени доходили о тебе кое-какие вести, но всегда с чужих слов, сам ведь ты ни разу не написал нам ни строчки, хотя для тебя это и не составляло особого труда. И вести, надо сказать, самые странные: однажды, например, не помню уж в каком селении в Андах, тебя будто видели в роли коновала, а в другом месте, уж не помню в какой глуши, ты вдруг якобы заделался портным, а где-то у самой границы ты, говорили, столярничал, потом в какой-то деревне тебя даже, кажется, повстречали в фартуке каменщика.

— Хе-хе-хе, — захихикал лиценциат. — Мир тесен, и нет сил скрыться от всевидящих глаз ближнего.

— И вот, узнав обо всем этом, — продолжал дон Фермин, — мы недоуменно спрашивали себя, как такое могло случиться? Обладая такими познаниями в науках и искусствах, ты, вместо благопристойного занятия, соответствующего твоему положению в обществе, занялся низменным ремеслом?! Больше того. Вот только дай припомнить! Кто-то совсем недавно рассказывал мне, будто встретил тебя у придорожного колодца, где ты чистил и скреб лошадь какого-то путника, который принял тебя за простого работника.

— Это не совсем точная информация! — отвечал дону Фермину чудаковатый шурин. Сеньор, рассказавший тебе об этом случае, видел меня не у колодца, а у ранчо, куда я привел подкованного мною мула.

— Господи, упаси и помилуй!

— Что случилось? Чем ты недоволен?

— Ну и занятьице!..

— Это основное богатство, каким я обладаю, оно всегда при мне. Да будет тебе известно, мой дорогой мучитель Фермин, что я в сем божьем мире живу и пробавляюсь различными ремеслами. Если у кого-нибудь находится более или менее подходящая пища, способная утолить презренную потребность моего желудка…

— Как ты можешь, Сесилио!

— Да, сеньорита! Вещи следует называть своими именами. Или, например, если я нуждаюсь в нескольких метрах материи, чтобы прикрыть свою наготу, — иначе людское злонравие не разрешает мне ходить по улицам и дорогам, — это также требует ответных услуг с моей стороны. Я завязываю разговор с работодателем, мы подсчитываем взаимную выгоду, заключаем сделку и так влачим свое существование на этой грешной земле.

— А когда сделка не удается, тогда как? — спросил дон Фермин, желая скорее переубедить шурина, чем услышать то, что он ответит. — Тогда как ты устраиваешься?

— Всегда находится какой-нибудь посредник, который все улаживает между договаривающимися сторонами. Служба и деньги — не моя стихия.

— Ты просто беспричинно сам усложняешь свою жизнь.

— Нет, ты ошибаешься. Напротив, я всячески облегчаю ее и восстанавливаю ее древние благородные права… Да будет тебе известно, что деньги проституируют человеческое достоинство. Только самоотверженным трудом можно, не развращая душу, приобрести презренный металл, ибо душа обладателя богатств, по сути дела, мертва и загублена. Платить деньгами людям за услуги, в которых мы нуждаемся, — значит, грешить против Духа, выражаясь языком Священного писания, ибо этим мы способствуем алчности. А это самое презренное состояние, до какого может докатиться человеческое существо.

— Если это так, — сказал дон Фермин, — ты крайне огорчил меня.

— Каким образом?

Видишь ли, я собирался передать тебе счета твоего ранчо Эль-Альтосано, которым я до сих пор управлял.

Эти земли приносят лучшее в наших краях какао. Словом, эти бумаги — не бумаги, а звонкая монета.

— А ну-ка, а ну-ка! — вскричал Сесилио-старший, подходя вплотную к шурину и смотря на него поверх очков. — Что это еще за земли и какао, которые ты называешь моими?

— Это твоя часть маминого наследства, — пояснила старшая Сеспедес. А младшая добавила: