Тыис-оды — зубная трава, ее заваривают и пьют от зубной боли… Внизу четыре распластанных листочка, тонкий стебелек, на нем крупная черная ягода. Ну, эту травку я знаю — вороний глаз.

Бюр-оды — волчья трава. Высокие бледно-желтые цветы на толстом стебле, листья словно у акации, цветок, точно искусственный, сухо шуршит, когда дотрагиваешься. Это астрагал.

Киик-оды — трава косули. Ее здесь по выпалам целые чащи, словно розовый лес. Это иван-чай. Там же, на выпалах, — белыми пятнами в розовом — нежные, словно мимоза, пахучие кустики таволги.

Кёк-чахыйах — синий цветок. Высокий темно-фиолетовый стебель облепили сверху, словно мухи, странные цветы, по форме, пожалуй, напоминающие львиный зев. Потом я узна́ю, что это живокость — самый распространенный в Сибири и на Дальнем Востоке цветок, принадлежит он к семейству лютиковых и сильно ядовит. Рядом похожий на него борец, аконит — такие цветы я на клумбах видела. Тоже из лютиковых, тоже ядовитый. Лечат и тем и другим ревматизм.

А вот звездчатые, лопнувшие уже коробочки, полные ярко-красными сверкающими шариками семян. Это марьин корень — так его называют в Сибири, а вообще-то дикий пион. Цветет в мае, когда сходит снег, отваром из его корней лечат болезни желудка, а из семян хакасские девушки делают бусы.

— Наши девушки раньше шили себе белые платья, — говорит нормировщик, — потом катались по ягодам, — получалось красивое платье в розовую крапинку.

Я вежливо киваю, хотя и не думаю, чтобы это было красиво. Бусы из таких вот семян — да. Я тоже набираю горсть просто так.

А вон — жарки́. Знаменитые сибирские жарки́ — наши купальницы, только более коренастенькие, ярко-оранжевые, словно капли солнца… Как, однако, хакасы красиво называют цветы: трава косули, травка журавля, цветок индейки, волчья трава… Впрочем, у нас тоже не хуже, пожалуй: любка, адамов крест, кукушкины слезки, колокольчик, анютины глазки. Просто уже привыкли и не слышим, вернее, не вспоминаем, почему они так называются. Да и другие названия — ландыш, гиацинт, акация, — я думаю, имеют какое-то свое смысловое значение на том языке, с которого они к нам перешли. Как и чужие имена.

А вот кто мне объяснит, почему растут рядом три цветка, и один — красный, другой — синий, третий — желтый? Земля-то одна, черная? И солнце — одно, и воздух, и соки, которые они тянут, и листья одинаковые, зеленые, а цветки — разные. Я понимаю, что это детский вопрос, но все-таки — почему? Про камни я уже знаю — там соотношение разных молекул дает камню ту или иную окраску, а цветы?.. Ну пускай глупый вопрос, человечество начинало с глупых вопросов.

Едем распадком, трава по плечи, сейчас, когда я верхом, спешишься — и потеряешься в этих джунглях. Тут все зонтичные: купырь, борщевник, дудник, цикута. Жарко. От медвяно-хвойного воздуха, налитого в распадок, кружится голова, клонит в сон. Лошади шагают небыстро, выхватывают из зарослей сочные стволы дудника, хрумкают на ходу. Вдруг первая лошадь ставит торчком уши, шумно втягивает воздух, замедляет шаг.

— Ну… холера!.. — погоняет ее очнувшийся всадник. — Пошла!..

Трогаемся дальше, но теперь лошади идут настороженно, то и дело напрягают уши, фыркают.

— Мишка ходит где-то, — раздумчиво говорит нормировщик и поправляет ружье. — Больше кому? Волков тут нет, волки в степи.

— Может, рысь? — предполагает провожатый.

Я даже краснею от нетерпения, от предчувствия, что сейчас мы увидим медведя, или рысь, или еще кого-нибудь, испугавшего лошадей. Я готова отстать, уйти в сторону, чтобы встретиться с «хозяином», рассказами о котором меня пичкают последнюю неделю. Это смелость неведения, лишь лет через восемь сменит ее разумная осторожность человека бывалого. Впрочем, тринадцать лет спустя, попав в Северо-Курильск, я буду тайно и страстно желать, чтобы произошло-таки извержение Эбеки. Зачем?.. Если останусь жива — напишу. Таковы, наверное, все мы, занимающиеся «второй древнейшей» профессией…

Нормировщик зевает:

— Есть легенда у нас, что человек во сне должен идти к своим предкам, как дойдет — так умрет. Кто физически хорошо поработал днем, устал — ночью далеко идти не может, предки его жалеют, отдыхать дают. Ну, а бездельники за ночь проходят много, утром просыпаются разбитыми, но днем отдохнут — ночью опять быстро идут. Приходят к предкам скоро…

— Хорошая легенда, — улыбаюсь я. — А вы не боитесь скоро прийти к предкам?

— Я не бездельник, работаю, — обижается нормировщик.

— Тут, по-моему, не только бездельники имеются в виду, — я не хочу ссориться. — Люди умственного труда, интеллигенция. Как раз: днем физически не устают, ночью плохо спят — быстро к предкам приходят.

— Ну, это может быть, — важно соглашается нормировщик, обрадованный, что его причислили к людям умственного труда.

Навстречу едет пожилой хакас. Следует обмен приветствиями, потом долгий оживленный разговор, обе стороны охают, качают головами, издают разные восклицания. О чем это они?.. Я бью паутов на боках моей хакасочки, сбиваю палкой головки цветов, смотрю вверх, где парят черными точками орлы. Развлекаюсь, как могу. Наконец трогаемся дальше.

— О чем вы говорили?

— Старик один срубил дерево, а оно упало на другое. Он полез столкнуть да сорвался, попал шеей в этот клин и умер. Давно умер, сегодня нашли, — рассказывает нормировщик. — Я говорю, как же он, старый человек, не знал, что там смерть?..

— Откуда же? — удивляюсь я.

— У хакасов есть поверье, — объясняет мне провожатый, — если дерево упало на другое — там смерть. Хакас такие скрещенные деревья далеко обойдет…

Так вот каково происхождение нашей приметы, что нельзя проходить под прислоненным к чему-либо столбом или лестницей!..

— Еще он говорил, что тут один кержак вчера медведя убил.

Я аж взвиваюсь вся, прошу поехать к тому кержаку, поглядеть на медведя, на трех собак-медвежатниц, приученных хватать медведя сзади, «за штаны», чтобы отвлекать от охотника. И главное, на самого медвежатника: вот же он, герой моего будущего рассказа в духе Шишкова!..

Однако спутников эта перспектива не сильно увлекает, они подъезжают к реке, находят уютное местечко, спешиваются: надобно перекусить. Разводят костер, потом другой, набрасывают в огонь травы: это дымничек, специально для лошадей. Лошади привычно лезут в дым, суют морды едва ли не в самый огонь, кивают наслажденно головами, нежатся, полузакрыв глаза, так что текут слюни. Пауты и вправду отстают пока.

Нормировщик показывает мне йодную траву — йод-от, это довольно большие, овальной формы, нежно-зеленые листья, с лица и изнанки они покрыты колющим пушком. Я растираю их в ладонях: выжимается несколько капель коричневой, пахнущей йодом, жидкости — мажу свои ссадины, сбои, покусы. Помогает как мертвому припарки, впрочем, если даже сплошь будут изодраны в кровь ноги и руки, я и слова не скажу. Я просто не помню об этом, я хочу только ехать вперед, бесконечно.

Закипает котелок, туда бросают горсть смородиновых листьев, и мы пьем этот ароматнейший, припахивающий дымом чай — любимый чай всех таежных скитальцев. Вот и еще одно причастие приняла я сегодня… Иду в заросли смородины, набираю прямо в подол кофты — черные, крупные, как вишни, сладкие ягоды и еще кислицу — так зовут в Сибири красную смородину, ее тут и за ягоду-то не считают.

Через час трогаемся дальше, ноги после отдыха плохо гнутся, еле забираюсь в седло (на этот раз сама), тело ломит: устала. Но не то еще будет завтра утром…

— Поедем немного рысью, — говорит мне мой провожатый, теперь вроде бы без подвоха, — так скорее разомнешься. Я тоже давно не ездил верхом, отвык, тело болит.

После я узнаю, что это нормальное явление: застоялась молочная кислота в нетренированных мышцах, циркачи называют эту боль «крепатурой».

Едем рысью. Все у меня перебалтывается внутри, косы расплетаются, платок сваливается, оттого что я при каждом скачке лошади то взлетаю вверх, то плюхаюсь на седло. Но мне кажется, что так и надо, я счастлива скачкой, тело вроде правда меньше болит. Провожатые мои давятся от смеха, а я не замечаю, мне хорошо. Ох, не скоро я еще научусь ездить по-настоящему — так и буду взлетать и плюхаться, думая, что еду как надо. Показать-то некому. Но, однако, придет время — научусь. Вдруг осенит — так, видно, осенило первого всадника…