Проехав еще километра три, газик встал. Деревянный мост через речку был разобран, рядом лежали свежеокоренные бревна. Володя почесал в затылке, махнул рукой и пустил машину по глубокой наезженной грузовиками колее. Как и следовало ожидать, где-то посреди речки газик сел дифером на высокий валун. Более часу мы возились, толкая его туда-сюда, потом все-таки он выполз обратно на берег, мы принялись укладывать бревна на мост, провозились еще час. Проехав десять километров, газик остановился, снова осев на правый бок: прокол!.. Ждать, пока Володя сменит колесо, я не стала, пошла пешком, через два часа я была в Берекчуле, газик меня не догнал.
Мне сказали, что дом Мухи находится рядом с базаром.
За кухонным столом, заставленным грязной посудой, сидели спиной ко мне женщина в байковом халате и мужчина в брюках галифе и нижней белой рубашке. Он с аппетитом обгладывал баранье ребро, заедая ломтем соленого арбуза.
— Входите, входите! — сказал он мне.
Совершенно круглое лицо, косой коротенький зачес над вмятым лбом, оттопыренные уши, черные брови и неожиданно-голубые, лучистые, детского, ясного выражения глаза.
— Вы Муха? — спросила я, снимая рюкзак. — Вас-то мне и надо!
Скоро мы сидели в чистенькой просторной комнате, разговаривали. Я поглядывала вокруг, пытаясь по обстановке понять, что за люди хозяева. Тюль на окнах, на подушках, даже на платяном шкафу сверху кусок тюля; над зеркалом на комоде веер фотокарточек, на стенах друг против друга портреты Петра Васильевича и супруги. Обед вкусный, обильный, жирный, с печатью индивидуальности хозяйки: свои соленые (местные, минусинские!) арбузы, свое сало, своя смородиновая, сладкая до приторности, настойка. Дом обеспеченный, солидный, люди живут не кое-как, прочно.
Что за человек Муха?.. За строительство дороги Моинты — Чу, где он работал прорабом, его представляли к ордену Ленина, он на хорошем счету у Дмитрия Иваныча, который сам пригласил его к себе работать, встретив в Москве, в министерстве. В то же время здесь дело у него не очень клеится, рабочие жалуются, что он груб, невнимателен к их нуждам, а ведь на грубость тут редко жалуются: работа тяжелая, никто не взыщет за сорвавшееся резкое слово. Равдо плохо отзывался о Мухе: это из-за него он уехал первый раз со строительства — выступил на собрании с критикой, а оказалось, что критику Муха не любит. Наталья Шелепова, бригадир разнорабочих, рассказала мне, что как-то в лесу с ней случился сильный приступ гастрита: съела натощак сухую корку хлеба. Нужно было отвезти ее домой. Побежали за машиной, а Муха не дает: «Ничего не знаю!» «Как же не знаю! — говорила мне Шелепова. — Когда на Доску почета вешать — знал, а заболела — не знает!» В конце концов после долгих уговоров и просьб Муха машину дал, но в памяти-то у человека осталось, что он не давал машину, а не то, что он дал ее… Тот же Муха издал приказ, запрещающий рабочим являться к нему без увольнительной записки от строймастера или начальника участка. Приказ этот, конечно, был отменен, за него Муху даже понизили в должности, но чем, какими душевными движениями мог быть продиктован такой приказ?..
Я прошу рассказать о строительстве Моинты — Чу. Рассказывают хором, перебивая друг друга: жена, дочки — две славные девчонки четырнадцати и девяти лет, сам Петр Васильевич. Рассказывают с упоением, как о каком-то ярком, дорогом периоде жизни. А ведь там приходилось туго.
Линия Моинты — Чу соединяет Карагандинскую железную дорогу с Туркестано-Сибирской. Трасса строительства проходила по Голодной степи, не было воды, не было топлива, не было ничего. Петр Васильевич работал прорабом, в его ведении было несколько строймастерств и двести пятьдесят четыре километра дороги. Когда он уезжал на участок, домой не являлся по две недели.
Строили рабочие поселки, клали путь. Не хватало многого. Петр Васильевич сам ездил в Балхаш, связывался с промышленными предприятиями. На медеплавильном комбинате достал стройматериалы, передвижную электростанцию; в рыболовецкой артели — стекло, гвозди, бензин, камышовые маты для утепления перекрытий домов. Поистине нужна была большая оперативность для руководства таким участком — и Муха ею обладал. Он вспоминает, как начальство приехало ночью на берег Балхаша — и не узнало места. Два месяца назад ничего не было — и вдруг панорама огней, большой поселок…
На работе Муха буквально не щадил себя. Жена вспоминает, как после двухнедельного отсутствия он явился домой в кителе, сплошь заляпанном белилами. Оказалось, что должна была приехать комиссия для приемки дома, а маляр — один, выкрасить к приезду комиссии окна и двери он явно не успеет. И Петр Васильевич на сменку с маляром красил столярку: тот — днем, Муха — ночью.
— О себе не думает, — говорит жена со вздохом, и я верю: правда. — Иной раз мимо окон десять раз мелькнет, а обедать не заходит.
Когда Муха прибыл сюда, его назначили начальником стройпоезда. Взялся за дело он горячо, план перевыполнили, получили переходящее знамя, хотя первый квартал года считается здесь самым тяжелым, самым низким по производительности труда: морозы доходят до сорока с лишним градусов. По бригадам и строймастерствам разъезжали коммунисты, разъясняли, что строят, зачем строят, помогали мастерам и бригадирам руководить, организовывать работу. Фотографии передовиков на Доске почета менялись каждую декаду, показывали действительно лучших.
Однако энергии Мухи хватило только на такую яркую вспышку, на один квартал. Дальше он все пустил на самотек, стройпоезд перестал выполнять план, соцсоревнование снова превратилось в пустую формальность…
Но вот совсем недавно, в конце сентября, срочно оканчивали восьмиквартирный дом и дом бригадира пути. Закончить эти дома к сроку потребовал телеграммой министр под личную ответственность Коротчаева, тот, в свою очередь, приказал Мухе любым путем подготовить дома к сдаче.
Муха организовал работы по совмещенному графику: одновременно возводились стены и клались печи, перекрытия и полы, крыши и штукатурка. Работали ночью, при электрическом свете, в любую погоду. Был рассчитан каждый день, каждый час. Однажды, когда клали печи, бричка, на которой подвозили воду, сломалась. Катастрофа!.. Пропадал день, а значит, пропало все, так как точная дата приемки уже назначена. Муха обегал ближние колхозы и достал бричку и лошадь.
Когда оштукатурили стены и потолки, надо было срочно стеклить окна: если ударит мороз, штукатурка отвалится. Но алмаз сломался, а другого в поселке не нашлось. Муха пережил тяжелую ночь; то и дело вскакивал, выбегал на улицу — вероятно, если бы подморозило, он собственным телом, как амбразуру вражеского дота, закрыл оконные проемы… Наутро, едва забрезжил рассвет, он поехал на рынок в Аскиз и привез стекольщика.
Все сошлось до минут. В четыре часа назначенного дня прибыла комиссия, дом был заперт на ключ, и двор подметен. Приняли работу на «хорошо».
— Инициативы ни у кого нет! — жалуется Муха. — Если бы мне, когда я был прорабом, начальник участка составил план, я бы его выбросил к чертовой матери: сам я лучше знаю, что и где мне у себя надо делать. А здесь не только план составлять — каждый шаг указывать надо: тут гвоздь вбей, тут доску приколоти… Представляете, мне за строймастеров приходится намечать, что они в этом месяце сдают заказчику! Иной раз вроде бы дом готов, а станешь глядеть — то стекла замазкой не промазаны, то плинтуса не прибиты. Мелочь — а заказчик не принимает, денег не платит, отсюда и рабочим зарплату задерживаем…
Я спрашиваю про Равдо.
— Не знаем мы этого человека, — говорит Муха и приглаживает гребенкой свой коротенький зачес. Обед окончен, со стола убрано, постелена скатерть, лежат пухлые альбомы с фотографиями.
— Как же, Петр Васильевич, не знаете? — удивляюсь я. — Мне рассказывали, когда в прошлом году в августе вы приезжали на Бискамжу, Равдо на собрании говорил, что вы мало на местах бываете и не оказываете помощь низовым работникам. А после вы приказом сняли его за что-то со строймастеров… Равдо теперь просто плотником работает, а жаль: человек он знающий и, по-моему, как раз инициативный.
