Я сидел на холодном полу, безразлично уставившись на рельефный линолеум, на его унылую текстуру белого дерева, а уши сдавливала убийственная тишина и сквозь пластиковые окна доносился такой еле слышный лай собак где-то вдали.

      — Тёмка? — он спросил меня и осторожно потормошил за плечо. — Тём? Дай посмотрю.

      Он аккуратно вытащил у меня из одной ноздри ватку с кровавым кончиком, заглянул мне под нос, одобрительно закивал, а потом достал и вторую затычку. Я громко шмыгнул, всё так же сидя в этой смертельной тиши, и тут вдруг с ужасом мне пришло осознание, что, похоже, я его потерял.

      Навсегда.

      Упустил тот момент, когда надоел ему, когда утомил своим присутствием в его жизни, как разрушил своими руками и своей инфантильностью наши с ним отношения, как вовремя не разглядел столько всяких разных знаков, которые он мне подавал, намёков, которые он мне делал. Я посмотрел на него жалобными глазёнками, схватил его за горячие напряжённые плечи и кое-как дрожащим голосом попытался достучаться до его разума, до его сердца, до самой его души.

      — Вить, ну что такое? «Счастливы Вместе», да? Я клянусь, правда, я не буду больше, прости. Я знаю, как надоедаю тебе с этими шутками, извини, с тобой просто так классно, рот всё не затыкается, совсем-совсем ничего не стесняюсь.

      Он тихо прошептал:

      — Артём…

      — Хочешь, на бокс с тобой будем ходить? Да? Витька, я обещаю! В зал твой запишусь, будешь меня там учить, всё лето учи, я даже ныть не стану. Пожалуйста, не уходи только, ладно?

      — Тёма…

      — Я тебя… — я еле сдержался, чтобы не разреветься, но вовремя себя одёрнул, не хотел портить такой момент. — Я тебя тоже называть как-нибудь начну, как ты захочешь, можем тебе вместе что-нибудь ласковое подобрать. Я просто стеснялся всё время, не обижайся, ладно? Прости, пожалуйста, мой самый родной, столько времени уже прошло, могу уже и что-то придумать, Вить, ты слышишь?

      А он всё молчал, всё как-то ещё больше хмурился и еле заметно так мотал головой, будто бы говорил мне «нет» или же отказывался верить моим словам.

      — Прости. Я знаю, ты со мной с больным и чахоточным намучался, ещё и под Новый год тогда на меня насмотрелся.

      — Не понял?

      — Вить, руки, дрожь вот эта, это ведь всё…

      И я ещё раз посмотрел на свои дрожащие ладошки, изо всех сил сжал кулаки, отчего они затряслись ещё сильнее.

      — Я знаю, противно иногда на это смотреть, меня самого всю жизнь знаешь как бесит? Это пройдёт, ладно? Я тебе обещаю. Там есть терапия. Я буду таблетки пить, есть какие-то нейролептики, мне врач просто сказал лучше не пить лет до двадцати пяти, печень ещё молодая. Вредно. Просто меня это никогда сильно не беспокоило. Но я буду пить, Вить, слышишь? Оно ведь… Это ведь, может быть, всё пройдёт, да? Может, ещё излечится, я ведь даже не пробовал. Я вылечусь, слышишь? Обязательно вылечусь, я тебе обещаю, я завтра же к врачу схожу и рецепт на лекарства возьму, каждый день буду пить, обещаю тебе! Будешь меня контролировать, ладно, Вить? Ты только останься, пожалуйста, ладно? Не уходи от меня, прошу, не уходи, не бросай, останься!

      — Заяц!

      И эхо его громкого лая ещё какое-то мгновение носилось по комнате, отскакивало от холодных толстых стен, пока не умерло полностью в ночной тиши. Я смотрел ему прямо в глаза, и шея моя так бесконтрольно и сильно тряслась, никогда такого в жизни со мной не было, руки будто не слушались, ходили ходуном, как будто и не принадлежали мне, я даже постеснялся протянуть их ему, чтобы схватить его крепкую ладонь с серебряным кольцом, что я подарил ему на Новый Год.

      — Тёмка? — он прошептал мне, сам схватил мою неспокойную руку, крепко её сжал, отчего у него у самого рука задёргалась. — Слышишь меня? Заяц?

      Я сквозь горячие слёзы, тихо хлюпая соплями, пробубнил дрожащим голосом:

      — Какой я тебе теперь заяц, а? Врёшь ведь мне.

      — Не вру.

      Я посмотрел в его такие добрые улыбающиеся глаза, он поймал мой взгляд и ещё крепче сжал мою руку, будто сказал мне, «я здесь, я с тобой, вот я, держу твою ладошку».

      — Всё ещё заяц? — я спросил его неуверенно.

      — Всегда заяц.

      И я уже не в силах был сопротивляться новой волне тугой скорби и печали, плюхнулся в его объятья, прижался мокрым лицом к его горячей груди, сжал его своими неспокойными ручонками, вцепился крепко своими пальцами в его обвисшую чёрную футболку и ощущал, как он заботливо гладил меня по спине, убаюкивал и пытался успокоить.

      — Чего ещё выдумал, а? — он прошептал мне на ушко. — Напугал как меня. И у тебя вот такие глупости в голове? Ты ведь не шутишь? Совсем с ума сходишь?

      И я кое-как нашёл в себе силы спросить его так же шёпотом, не выпуская его из своих объятий:

      — А что мне ещё думать? Ты же много не говоришь…

      — Да, не говорю. Я-то думал, ты умный, всё и так понимаешь. Чего тебе, разжёвывать всё надо, что ли?

      — Да.

      — Какой ты хитрый. Обалдеть можно. Бандитская морда. М? Ты бандитская морда? Посмотри-ка на меня.

      Он попытался меня тихонечко оттащить от себя, чтобы заглянуть мне в глаза, а я засопротивлялся, так жалобно промычал и ещё сильнее вцепился в него дрожащими руками. Витька тихонечко посмеялся, оставил эти свои попытки и поцеловал меня в самую макушку.

      — Жалко, Вить, — я сказал ему шёпотом. — Жалко так, что раньше с тобой не познакомились.