Потом я перестала.

Это вошло у меня в привычку, и я должна была заставить себя перестать это делать. Но для этого не потребовалось никаких усилий. Не было сознательной мысли перестать напевать. Музыка просто… исчезла.

Она возвращалась снова. Медленно. И не было никаких сомнений, что одной из причин этого был Дюк. Если бы он не появился в моей жизни, музыка, возможно, умолкла бы навсегда. Но я влюблялась в него все сильнее с каждым днем. Эти эмоции, положившие начало тому, что было очень похоже на любовь, залечили многие раны.

Поэтому я продолжала напевать, улыбаясь, пока музыка лилась из моего горла, пока я ставила «Ровер» на парковочное место возле одного из банков в центре города. Тротуар был затенен высоким тополем, ветви которого все еще были зелеными, хотя осень уже прогнала летнюю жару.

Осень в Каламити обещала быть захватывающей — оранжево-желтый и вечнозеленый калейдоскоп. Если после наступления темноты температура воздуха будет более низкой, то листья скоро опадут. Прошлая ночь показалась мне особенно холодной, хотя, вероятно, это было потому, что большую ее часть я провела одна в постели Дюка, свернувшись калачиком под одеялом и скучая по теплу его тела.

После того, как я оделась и собрала вещи, чтобы остаться на пару ночей, он повел меня вниз и провел мимо разгромленной гостиной. Я хотела поглазеть, задержаться и оплакать свое разбитое окно, но Дюк крепко держал меня за локоть, не замедляя шага, пока выводил меня за дверь. Но даже при беглом взгляде разрушение было свежо в моей памяти.

Это было просто стекло. Я всю ночь и все утро убеждала себя, что это было просто стекло. Одно разбитое окно и камень на полу. Но это было что-то знакомое. Разбитое окно было нападением на мое убежище, как сообщения моего преследователя на моем телефоне. Письма в моем почтовом ящике. Электронные письма, из-за которых я пугалась, слышав звон входящего сообщения.

Преследователь, однако, не причинял вреда моему имуществу. Вероятно, именно поэтому я не испугалась. Я могла отделить события в Нэшвилле от чего-то совершенно иного.

Причина, по которой я не спала большую часть ночи, была не столько в страхе, сколько в беспокойстве.

За Дюка.

Он не признался, что это Трэвис бросил тот камень, но, насколько я знала, никто в Каламити не ненавидел Джейд Морган.

Почему я так не понравилась Трэвису? Дюк уже много лет не встречался с его матерью. Возможно, у Мелани с Дюком все было серьезнее, чем Дюк показывал, и мне не хватало какого-то фрагмента головоломки. Трэвис действительно думал, что, начав преследовать меня, Дюк вернется в объятия своей матери?

Сложные существа эти мальчики-подростки.

Когда Дюк, наконец, вернулся домой после четырех утра, он рухнул в постель и крепко обнял меня. Не говоря ни слова, мы оба погрузились в сон. А утром он улизнул.

Он встал, принял душ и оделся на работу, пока я спала. Когда я наконец заставила себя встать с постели, в окно спальни уже лились лучи солнца. На кухне рядом с кофейником я нашла записку.

Пошел на работу. Позвони мне, когда проснешься.

Разговаривали мы недолго, когда я позвонила, потому что вокруг него были люди. Он сказал мне, что помощник шерифа был у меня дома и убрал стекло. Его друг Кейс собирался сегодня на ферму, чтобы снять мерки для замены и заделать дыру куском фанеры. Дюк рассказал о логистике, а затем попросил меня не возвращаться домой, пока мы не сможем пойти вместе.

Я согласилась, хотя и запротестовала бы, если бы меня как следует накачали кофеином.

Пять часов спустя все его вещи были постираны, на кухне было чисто, а о Трэвисе я не слышала ни слова. Вместо того чтобы сидеть и нервничать, я решила прогуляться по Первой улице, чтобы убить час или два. Может, день, проведенный за разглядыванием витрин, успокоит мои нервы.

И удержит от звонка Эверли.

У меня руки чесались набрать ее номер на моем новом телефоне. Но мы обе придерживались соглашения. Я не звонила и не писала смс уже две недели. Всякий раз, когда я тянулась к телефону, я хлопала себя по руке в качестве напоминания о том, что письма и звонки запрещены.

С ней все в порядке? Боже, я хотела знать. Она не связывалась с Дюком, что означало, что никаких чрезвычайных ситуаций не было, но она была невероятно упрямой. И наши представления о том, что такое чрезвычайная ситуация, были на противоположных концах спектра серьезности.

Все будет в порядке. Я послала безмолвное пожелание, а затем вышла из «Ровера», чтобы избавиться от беспокойства.

На мне была зеленая бейсболка Дюка, та самая, в которой он был, когда мы встретились в Йеллоустоне. Я украла ее из его дома этим утром и не собиралась возвращать. Теперь она принадлежала мне. Вместе с этим человеком. Вместе с этим городом.

Каламити был моим, и пришло время перестать прятаться. Может быть, кто-нибудь узнает меня. А может, и нет. Но если и узнают, мы с Дюком разберёмся с этим. Вместе.

Вчера на его лице было такое облегчение, когда я заверила его, что остаюсь.

Его опасения оправдались. Я не дала ему совершенно ясно понять, что не собираюсь снова становиться Люси Росс, суперзвездой кантри-музыки. Потому что где-то в глубине души была часть меня, которая не была полностью готова распрощаться со своей прежней жизнью. Та небольшая часть, которая любила музыку почти настолько, чтобы иметь дело с ужасной политикой, дерьмом лейбла, бесконечными репетициями, безжалостной прессой и сумасшедшим преследователем.

Но вчера в гостиной, когда Дюк начал прощаться со мной, я поняла, что с меня хватит.

Я удовлетворю свою любовь к музыке другим способом, даже если это будет значить написание песен, которые я буду петь во внутреннем дворике только для себя. Нэшвилл стал историей.

Я выбрала Каламити.

Я выбрала Дюка.

В конце концов, мне придется принять какие-то решения. Кем я буду? Какого цвета я хочу волосы? Могу ли я скрываться вечно?

На самом деле, я знала, что ответ будет отрицательным. Но я отбросила эти опасения и продолжила прогулку. Мои проблемы подождут, пока я не буду готова их решить.

В центре города сегодня было тихо. Туристов было меньше, а парковочных мест больше. Я шла неспешно, улыбаясь продавцам через витрины магазинов. Бариста в кофейне не спешили готовить латте, а вместо этого смеялись друг с другом, поскольку большинство столиков пустовало. В соседнем ювелирном магазине дверь была открыта, и на пороге дремала собака. И впервые маленькая художественная галерея не была переполнена людьми.

Картина, выставленная в витрине, заманила меня внутрь. На ней был изображен бизон, написанный масляными красками крупными яркими мазками на холсте. Красные, оранжевые, синие и коричневые тона были настолько яркими, что я не была уверена, какой цвет полюбить в первую очередь.

До Йеллоустоуна я бы купила ее немедленно. Теперь, точно нет.

— Здравствуйте, — поздоровалась администратор, поправляя свои очки в черной оправе, когда я вошла в галерею. — Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо. Я просто смотрю. — Я улыбнулась, но мои глаза с трудом пытались установить контакт, потому что их так и тянуло к выставленным картинам.

Там были животные — волк, олень, радужная форель — между потрясающими пейзажами. Я медленно прошлась вдоль стен, рассматривая все это, но остановилась, когда подошла к единственному портрету в экспозиции. На картине была изображена девушка.

Стиль работы был таким же, как и у других, — краска толстым слоем высыхала на холсте смелыми, грубыми мазками. Должно быть, это личная галерея художника, потому что все картины были подписаны одним и тем же черным пятном в правом нижнем углу.

Но эта девушка отличалась от животных. Цвета были приглушены, за исключением ее глаз. Они были такими яркими, такого насыщенного синего цвета, что радужная оболочка глаз отливала фиолетовым. Светлые волосы обрамляли ее лицо, они были белыми и мерцающими, как лучи утреннего солнца.