— Ты ошиблась, — прошептал он. — Это не я вернул душу. Это ты научила меня её чувствовать.

Впамяти всплыли её слова: «Душа — это не то, что прячут. Это то, что отдают».

Он прижал фигурку к груди, где под рубахой лежал медный амулет — тот самый, что она подарила ему в день их первой встречи. Тогда он не понял, почему она выбрала колокол. Теперь знал: это был символ голоса, который она хотела вернуть ему.

Цыганский табор раскинулся на окраине Парижа, где Сена, словно змея, огибала заброшенную мельницу меж вековых ив, чьи ветви, словно руки старух, касались земли. Шатры из пестрой ткани, выцветшей под солнцем и дождями, тянулись вдоль реки, словно гирлянды. Повозки, расписанные киноварью и охрой, стояли полукругом, образуя живой щит от чужих глаз. На их дверцах красовались узоры в виде спиралей и глаз — символы защиты от сглаза. На повозках, украшенных резными узорами и медными колокольчиками, сушились ковры с геометрическими орнаментами — кроваво-красными, изумрудными, золотыми. Дети обмазанные глиной до колен, с браслетами на щиколотках гоняли по песку кур. Старухи в платках, расшитых бисером и монетами толкли в ступах сушёные травы, наполняя воздух горьковатым ароматом полыни.

Гул голосов смешивался с дребезжанием посуды, скрипом колёс и ржанием лошадей. Ветер трепал ленты в волосах девушек, а под ногами песок, ещё тёплый после дневного зноя, щекотал босые ступни. Запах жареной баранины, дыма и конского пота висел в воздухе, как плотная завеса.

Ночное небо, усыпанное звёздами, отражалось в чёрной воде. Воздух дрожал от звуков цимбал и хриплого голоса скрипки — мелодия, передававшаяся из поколения в поколение, словно заклинание. Костер, вздымавший языки пламени к луне, бросал алые блики на лица танцоров.

Эсмеральда, стоя в центре круга, сбросила плащ, открыв платье из синего бархата, расшитого серебряными нитями — узорами в виде спиралей, символизирующих вечное движение. Её босые ноги касались земли, словно разговаривая с ней на забытом языке.

— Приди, — крикнула она через плечо, обращаясь к тени за деревом. — Или ты боишься, что огонь обожжёт твою маску?

Квазимодо, закутанный в плащ из грубой мешковины с выгоревшими пятнами, сделал шаг вперёд. Его лицо, скрытое под капюшоном, было обрамлено тенями, но глаза — один прищуренный, другой широко открытый — сверкали, как угли. Руки, спрятанные в складках ткани, сжимали резную фигурку птицы, которую он вырезал накануне.

— Я… я не умею танцевать, — пробормотал он, но звук его голоса потонул в ритме бубна.

Эсмеральда улыбнулась, схватила его за запястье и втянула в круг. Запах дыма, смешанный с ароматом её кожи — корица и дикий шалфей — ударил ему в нос.

— Ты слышишь, как бьётся бубен? — Она прижала его ладонь к своей груди. — Это тот же ритм, что и в колоколах. Только здесь он… живой.

Цыгане запели хрипловатую песню на забытом языке, а старейшина бросил в костёр горсть сухих лепестков — пламя вспыхнуло синим, осыпая танцоров искрами. Эсмеральда подняла руки к луне, её серебряные браслеты зазвенели, будто отвечая звёздам.

— Это танец огня и тени, — прошептала она, касаясь пальцами век Квазимодо. — Здесь каждый шаг — просьба к духам. Каждый поворот — признание в том, что скрыто.

Она провела его рукой над пламенем, и он почувствовал, как жар обжигает кожу, но не причиняет боли.

— Огонь очищает, — сказала она. — Даже те раны, что не видны. — Танцуют не ногами, — прошептала она, прижимая его ладонь к своей груди, где сердце билось в такт музыке. — Здесь. Слушай здесь.

Квазимодо замер, чувствуя, как её пальцы скользят по его ладони, будто выводя невидимые символы. Бубенцы на её запястьях звенели, сливаясь с криками сверчков. Вокруг кружились цыгане — их тени, удлинённые огнём, напоминали древних духов.

— Расслабься. Твои плечи жесткие, как канат, — она провела ладонью по его спине, и он вздрогнул от прикосновения. — Ты же умеешь говорить с колоколами. Это тот же язык. Ты пахнешь дождём и старым деревом. Как колокольня в полдень.

Он попытался повторить её движение — шаг влево, удар каблуком о землю. Но тело, привыкшее к грузу цепей и одиночества, двигалось неуклюже, как марионетка.

— Смотри! — кто-то засмеялся в толпе. — Горбун пытается быть человеком!

Эсмеральда резко обернулась, её глаза метнули искры.

— Ещё одно слово — и твой язык станет приманкой для ворон! — её голос, обычно мелодичный, зазвучал как звон Жанны. Толпа затихла.

Она повернулась к Квазимодо, взяла его лицо в ладони. Её пальцы, холодные от ночного воздуха, дрожали.

— Ты когда-нибудь пробовал гранатовый мёд? — спросила она внезапно, заставляя его встрепенуться. — Он сладкий, но зернистый. Как твой голос. Не слушай их. Ты — не их правда. Они не видят, что ты — живое сердце под камнями. Но я вижу.

Табор затих. Угли костра тлели, как глаза спящего зверя. Квазимодо сидел у реки, его пальцы машинально вырезали из ольховой ветки контуры танцующей фигуры. Вода, чёрная и безмолвная, отражала луну — круглую и холодную, как монета.

Внезапно он встал, сбросил плащ и сделал шаг на песчаный берег. Его тень, искажённая горбом, танцевала на земле под несуществующую музыку. Пальцы выписывали в воздухе узоры, ноги повторяли неуверенные па. Он не слышал, как подошла Эсмеральда.

— Ты крадешь мой танец, — сказала она, но в голосе не было упрёка. — Но забыл самое главное.

Она сняла с шеи шарф — алый, как кровь, — и завязала ему глаза.

— Танцуй не глазами. Танцуй тем, что кричит здесь. — Она прижала его руку к своей груди, затем к его собственной.

Они закружились, и Квазимодо почувствовал, как её браслеты впиваются в его запястья, оставляя следы, словно клеймо. — Ты пахнешь дождём, — выдохнул он, — и пеплом. Как будто ты прошла сквозь огонь.

Она рассмеялась, и звук её голоса слился с треском углей. — А ты — маслом и медью. Как будто ты родился в колокольне.

— Я… я не умею быть таким, как они. — его пальцы дрогнули на ее талии.

— Ты не должен. — Она прижала лоб к его плечу. — Твой танец — это голос, который ты прятал. Теперь он свободен .

Они кружились вместе. Сначала медленно, будто опасаясь разбудить ночь. Потом быстрее, пока берег не превратился в размытое пятно, а звёзды — в серебряные искры. Квазимодо смеялся — низко, хрипло, будто ржавые петли.

— Я… я не падаю! — воскликнул он, когда шарф соскользнул.

— Потому что ты летишь, — она прижала лоб к его плечу. — А я держу тебя за ниточку.

Пока они танцевали, Квазимодо вспомнил, как в детстве прятался от насмешек в колокольне, вырезая фигурки из обломков дерева.

— Ты — урод, — шептали стены.

Но сейчас, с её руками на своей спине, он чувствовал, как эти слова тают, как воск от свечи.

— Она видит меня, — подумал он, и это было страшнее, чем любая темнота.

Они сидели на крыше повозки, разделяя кувшин вина. Эсмеральда, распустив волосы, напевала цыганскую колыбельную.

— Ты знаешь, почему цыгане танцуют босиком? — Она прижала его ладонь к своей щеке. — Чтобы земля запомнила тепло наших ступней. Как ты запомнил мой голос.

Квазимодо думал о том, что кожа Эсмеральды была мягкой, как лепестки тех цветов, что он находил в щелях собора. Он хотел сказать, что боится — боится, что утро развеет этот миг. Но слова застряли в горле, как рыбьи кости.

Квазимодо вырезал новую фигурку — их двоих, сплетённых в танце.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она, замечая, как он шлифует дерево об рукав.

— Чтобы память не стёрлась. Как стираются следы на песке. — ответил мужчина.

Она взяла фигурку, провела пальцем по грубым чертам.

— Мы оставим следы в звоне колоколов. И в сердцах тех, кто увидит наш танец.

Он молчал, глядя, как первые лучи солнца золотят её профиль. Потом достал из кармана колокольчик — крошечный, как напёрсток.

— Возьми. Чтобы… чтобы ты всегда слышала мой голос.