Они сидели на краю платформы, свесив ноги в пропасть. Эсмеральда разложила травы на тряпице, объясняя их свойства. Квазимодо слушал, украдкой вырезая её профиль.

— Ромашка — для спокойствия, — говорила она, вплетая цветок в его плащ. — А зверобой… он как солнце в темноте.

Он протянул ей фигурку — Эсмеральду в танце, с поднятыми руками и развевающимися волосами.

Он протянул ей деревянную фигурку, и её пальцы дрогнули, ощутив шероховатость необработанного дерева.

— Это я? — спросила она, поворачивая изваяние так, чтобы свет подчеркнул изгиб спины. — Но почему без лица?

Квазимодо потупился, его пальцы сжали резец так, что костяшки побелели. — Лица… я не видел. Только спину. Когда ты танцевала на площади. — Он сделал паузу, глотая ком в горле. — Ты уходила, а я боялся поднять глаза.

Эсмеральда прижала фигурку к груди. — Теперь я здесь. И ты можешь смотреть сколько захочешь.

Она взяла его руку, прижала к своему лицу.

— Ты передал душу. А это важнее.

Колокол Эола прозвонил вечерний удар. Где-то внизу запели монахи, но здесь, на высоте, их голоса слились с ветром.

— Завтра вернусь, — пообещала Эсмеральда, спускаясь по лестнице.

— Я… буду ждать, — прошептал он, сжимая в руке ромашку, которая пахла её волосами.

Когда шаги Эсмеральды затихли, Квазимодо поднял ромашку к лицу. Цветок пах её волосами — смесью дыма и дикого мёда. Он закрыл глаза, и в памяти всплыл образ:

Эсмеральда, кружащаяся под дождём, смех ее был звонким, словно колокольчик.

— Она вернулась, — подумал он, сжимая цветок так, что лепестки осыпались на пол. — Но как долго продлится этот сон?

Колокольня Нотр-Дама, как гигантский каменный организм, дышала сквозь щели в стенах. Воздух был насыщен запахом старой бронзы и сырости, въевшейся в камни за века. На потолке, покрытом паутиной, висели крючья для фонарей, их ржавые цепи позвякивали при каждом порыве ветра. Где-то в вышине, среди балок, гнездились летучие мыши, их писк сливался с шелестом крыльев голубей. Колокол Жанна, покрытый патиной, напоминал спящего дракона — его трещина у основания была похожа на шрам от древней битвы. Квазимодо стоял на шаткой лестнице, подпирающей колокол Жанна. На нем была рубаха из грубого холста, заляпанная маслом и кровью. На шее — медный амулет с трещиной. Это был подарок Эсмеральды. Его пальцы сжимали масляный фонарь. Свет дрожал, отбрасывая на стены гигантские тени, которые плясали, словно демоны, спутанные в вечном противостоянии. Он пытался почитить треснувший механизм, но руки дрожали сильнее обычного. В ушах звучал её голос: «Ты не должен прятаться».

— Чёрт! — нож для резьбы соскользнул, впиваясь в ладонь. Кровь, тёплая и липкая, заструилась по запястью, окрашивая деревянные ступени в ржавый цвет. Квазимодо замер, глядя на рану, словно это была не его плоть, а ещё один изъян на уже изуродованном теле.

Эсмеральда вошла, неся корзину с новыми травами. Сегодня она была в платье цвета увядшей розы. На подоле был вышит узор из колокольчиков. Волосы ее были перехвачены шерстяной лентой, пахнущей дымом. Запах свежей мяты и чабреца смешался с металлическим душком крови.

— Что ты наделал? — её голос, обычно мягкий, зазвучал резко, как удар хлыста.

Квазимодо попятился, прижимая рану к груди. Фонарь упал, стекло разбилось, и пламя лизало масляную лужу, вспыхивая синим огнём.

— Не подходи! — прохрипел он, но она уже была рядом. Её пальцы, холодные и уверенные, обхватили его запястье.

— Дурак, — прошептала она, но в голосе не было гнева. — Ты же знаешь, я не уйду.

Она усадила его на груду мешков с шерстью, пахнувших плесенью и пылью. Достала из корзины полоску льняной ткани, склянку с мутной жидкостью и пучок тысячелистника.

— Это будет жечь, — предупредила она, разминая листья в ладонях. Сок растения, горький и терпкий, ударил в нос.

Квазимодо сглотнул, глядя, как она льёт настойку на рану. Боль пронзила руку, словно раскалённый гвоздь, но он не издал ни звука. Только зубы сжались так, что щёлкнула челюсть.

— Почему ты не кричишь? — спросила Эсмеральда, завязывая узел на повязке. Её пальцы скользнули по его ладони, ощущая грубые мозоли.

— Привык, — пробормотал он, отводя взгляд. В углу, на столе, лежала незаконченная фигурка — Эсмеральда в танце, но без лица. Как всегда.

Эсмеральда прижала ладонь к его груди, ощущая, как бьётся сердце — учащённо, как колокол в шторм. Её пальцы, холодные от ночного воздуха, дрожали, но движение было твёрдым. Запах тысячелистника, горький и землистый, смешивался с ароматом её волос — дым костра и дикий мёд.

— Ты помнишь, как в первый раз принёс мне воду? — спросила она, затягивая узел повязки. — Я была в клетке, а ты стоял в тени, словно призрак. Но твои глаза… они светились, как угли. — Она провела пальцем по его ладони, где засохла кровь. — Тогда я поняла: ты не монстр. Ты просто… забыл, как быть человеком.

Квазимодо сглотнул, глядя на её губы, которые шевелились, как лепестки мака. — Я… я боялся, что ты отшатнёшься. Как все.

Она взяла его руку, прижала к своей щеке. Его кожа, шершавая и горячая, контрастировала с её нежностью.

— Боль — это не то, к чему нужно привыкать, — сказала она, и её дыхание, пахнущее мёдом и полынью, коснулось его лица.

Они сидели у узкого окна, через которое лился лунный свет. Эсмеральда разложила на коленях сушёные цветы, сплетая их в гирлянду. Квазимодо, стиснув зубы, вырезал новую фигурку — птицу, запутавшуюся в колючей проволоке.

— Ты боишься, что я исчезну? — внезапно спросила она, не поднимая головы.

Нож дрогнул, оставив глубокий зарез на дереве.

— Ты… ты призрак, — выдавил он. — Призраки не остаются.

Эсмеральда взяла его руку и прижала к своему виску, где пульсировала жилка. — Чувствуешь? Это не призрак. Это кровь, которая бежит по жилам. Это страх, чтотыисчезнешь. — Её голос дрогнул, и в глазах блеснули слёзы, но она не дала им упасть. — Когда они вели меня на казнь, я думала не о смерти. Я думала, что ты останешься один. С колоколами… и своими фигурками.

Он потянулся к её лицу, но остановился в сантиметре.

— Я вырезал тебя каждую ночь. Чтобы… чтобы ты осталась. Хотя бы в дереве

Она повернулась к нему, и в её глазах отразилась луна — холодная, но живая.

— Призраки не чувствуют, — она взяла его руку, положила себе на грудь. Под тонкой тканью платья билось сердце, учащённое и громкое. — Слышишь? Это не эхо. Это я.

Он замер, пальцы непроизвольно сжались, чуть не разорвав ткань. Её кожа пахла дождём и дикими травами.

— А если они найдут тебя? — голос его сорвался на шёпот. — Судья… он не остановится.

— Тогда ты научишь меня звонить в Жанну. Чтобы мой гнев сжёг их планы. — Эсмеральда улыбнулась, но в улыбке не было радости.

Она коснулась его шрама на щеке, и он вздрогнул, как от прикосновения к огню.

— Ты… не должна видеть это, — он попытался отвернуться, но её пальцы удержали его лицо.

— Я вижу тебя, — прошептала она. — Не того, кем тебя назвали. А того, кто прячет душу за колоколами.

Она ушла на рассвете, оставив гирлянду из цветов на столе. Квазимодо поднял её к свету — бархатцы, ромашки, веточки чабреца. Запах напоминал о ней — навязчивый и успокаивающий.

Квазимодо сидел у окна, сжимая гирлянду из бархатцев. Его пальцы впивались в лепестки, и запах напоминал тот день, когда она впервые вошла на колокольню.

Тогда её платье было ярко-алым, а в волосах цвели живые колокольчики.

— Зачем ты здесь?— прошипел он, пряча лицо. Но она рассмеялась, и звонкий звук заполнил пространство, как удар Эолы.

— Чтобы научить тебя не бояться света, — ответила она, и с тех пор светом стал её смех.

У окна лежала новая фигурка — птица, у которой наконец появилось лицо. Грубое, несовершенное, но с глазами, полными света.

Он поднял резную птицу, чьё лицо теперь напоминало её черты. Глаза, вырезанные с неловкой тщательностью, светились, как два уголька.