Квазимодо вздрогнул, но Эсмеральда встала между ними, её голос прозвучал, как удар хлыста:

— Твои слова — прах. — она наклонилась, чтобы он видел её глаза — без тени сомнения. — Когда он касается меня, я чувствую, как бьётся его сердце. А твоё… — её пальцы сжали амулет на шее Марселя — крошечный крест, — …оно замолчало давно. Замолчало от страха, что кто-то увидит тебя настоящего.

Марсель, ползя по мокрым камням, выплюнул сгусток крови. Его пальцы, обожжённые факелами, впились в грязь, оставляя борозды, похожие на следы когтей.

— Убей меня, — голос его скрипел, как ржавые петли. — Стань такой же, как я… Войди в тьму, где нет ни колоколов, ни… — он закашлялся, запах гнили изо рта заставил Эсмеральду сморщиться, — …ни этой проклятой надежды.

Эсмеральда опустилась на колени, её платье пропиталось ледяной водой, но она не чувствовала холода.

— Твоя тьма — это выбор, — она провела пальцем по его ладони, ощущая липкую кровь и дрожь. — А моя… — её взгляд метнулся к Квазимодо, который, стиснув зубы, перевязывал рану обрывком плаща, — …она рассеивается, когда он смотрит на меня. Даже сейчас.

Стражники, ошеломлённые, бросили оружие. Марсель, скуля, пополз к собору, его чёрная мантия волочилась по земле, как крылья сломанной птицы.

Квазимодо рухнул на колени, кровь сочилась сквозь пальцы. Эсмеральда прижала к ране подол платья, её слёзы падали ему на руки.

— Ты... ты должен жить, — прошептала она. — Я не переживу это снова.

Он поднял дрожащую руку, коснувшись её щеки.

—Ты… ты целовала меня при всех. — голос его сорвался на шёпот, словно боялся разбить хрупкость момента. — Зачем? Я… я ведь…

Эсмеральда прижала его руку к своей груди, где под рваной тканью билось сердце — быстро, как крылья испуганной птицы.

— Потому что ты пахнешь дождём на камнях, — прошептала она, вдыхая запах его кожи — медь, дым и что-то неуловимо родное. — А ещё потому, что твои глаза… — её пальцы дрогнули, касаясь шрама на его щеке, — …они светятся, когда звонит Эола. Как в тот день, когда ты показал мне надежду.

Он закрыл глаза, вспоминая, как её смех сливался с колоколами, а её волосы пахли дымом и свободой.

— Но я… я не заслужил… — прошептал он.

— Заслужил! — она резко сжала его пальцы, и боль от ран смешалась со сладким жжением в груди. — Ты спас их. Ты спас меня.

Их поцелуй длился вечность. Её губы были солёными от слёз и сладкими от гранатового мёда, который она ела утром. Квазимодо, забыв о боли, втянул этот вкус, как утопающий — глоток воздуха. Её руки, обвившие его шею, дрожали, но не отпускали, словно боялись, что он рассыплется в прах.

— Ты… — она прошептала, прервав поцелуй, — …пахнешь травой и железом. Как колокольня после грозы.

Он прижал лоб к её плечу, вдыхая запах её волос — дым, полынь и что-то неуловимо тёплое, как воспоминание о материнской колыбельной.

— А ты… — его голос сорвался, — …пахнешь жизнью. Даже здесь, среди смерти.

Снежинки таяли на её ресницах, смешиваясь со слезами. Где-то вдали зазвонил Амариллис, но теперь его грусть звучала как обещание, что все будет хорошо.

Рассвет застыл на краю горизонта, словно не решаясь нарушить хрупкую тишину. Первые лучи солнца пробивались сквозь туман, окрашивая шпили Нотр-Дама в розовато-золотые тона. Воздух был свеж и прозрачен, пах мокрым камнем и дымом от догорающих факелов. На крыше собора, среди каменных горгулий, замерших в вечном крике, стояли двое — Квазимодо и Эсмеральда. Их тени, сплетённые воедино, тянулись к городу, который ещё спал, не зная, что его сердце уже изменилось.

Квазимодо опёрся на парапет, его пальцы скользнули по шершавой поверхности камня. Рубаха, пропитанная кровью и потом, прилипла к телу, но он не чувствовал дискомфорта — только лёгкое жжение в ране на плече, перевязанной лоскутом ее платья. Эсмеральда стояла рядом, её волосы, распущенные ветром, пахли дымом и полынью. На шее поблёскивал медный колокольчик — тот самый, что он подарил ей в катакомбах.

— Ты слышишь? — она обернулась к нему, её голос слился с шелестом утреннего ветра. — Город дышит. Как будто впервые за сотни лет.

Он кивнул, не в силах оторвать взгляд от её профиля, освещённого солнцем. Шрам на её щеке, тонкий и почти незаметный, казался ему теперь не изъяном, а знаком силы.

— Это твоя заслуга, — пробормотал он, сжимая в кармане резную фигурку — их двоих, держащихся за руки. — Ты заставила их услышать.

— Мы, — поправила она, касаясь его ладони. Её пальцы, холодные от утреннего воздуха, дрожали, но тепло, исходившее от неё, согревало сильнее любого костра. — Ты научил их, что даже тишина может быть громче крика.

Внизу, на площади, начали собираться люди. Сначала робко, поодиночке, потом группами. Они указывали на крышу, шептались, но в их голосах не было прежней ненависти — лишь изумление и страх перед неизвестным.

— Они боятся, — сказал Квазимодо, ощущая, как сжимается горло. — Боятся того, что не понимают.

— Потому что ты показал им себя, — Эсмеральда взяла его за руку, ведя к краю крыши. — Не маску. Не легенду. Тебя.

Он замер, глядя вниз. Высота, которая всегда была его убежищем, теперь казалась пропастью, готовой поглотить всё, что он обрёл.

— А если они... — он сглотнул, — ...снова отвергнут?

— Тогда мы уйдём, — она прижалась к его плечу, и запах её волос — дым, трава и что-то сладкое, как мёд, — обволок его. — Но сегодня... сегодня они смотрят на тебя. Не на горб. Не на шрамы. На того, кто спас их от самих себя.

Солнце поднялось выше, и колокол Эола запел — чистый, высокий звук, наполнивший воздух дрожью. Квазимодо вздрогнул, почувствовав, как вибрация проходит сквозь камень под ногами.

— Звони со мной, — сказала Эсмеральда, подводя его к цепи. — Пусть это будет наш звон.

Он колебался, но её пальцы, уверенные и тёплые, сомкнулись на его руке. Первый удар колокола прозвучал робко, но второй — мощно, как удар сердца. Звук покатился по городу, заставляя людей внизу задирать головы.

— Это... это не просто звон, — прошептала Эсмеральда, закрывая глаза. — Это голос, который ты прятал.

Квазимодо смотрел на неё, на то, как солнечные лучи играют в её волосах, превращая их в жидкое золото. Внезапно он понял: её танец, её смех, её упрямство — всё это стало частью его собственного языка.

— Стой, — он остановил её руку, дрожащую на цепи. — Я... я хочу дать тебе что-то.

Из кармана он достал кольцо — медное, с крошечным колокольчиком внутри.

— Это голос, который ты вернула мне, — он надел кольцо ей на палец, его шершавые пальцы дрожали. — Теперь он твой.

Кольцо, холодное от утренней росы, дрожало в его руках. Квазимодо провёл пальцем по гравировке внутри — «QE», буквы, вырезанные ночью при свете свечи.

— Когда я делал его… — голос его дрогнул, — …я слышал твой смех. Даже в тишине.

Эсмеральда коснулась металла, ощущая шероховатости, оставленные резцом. Запах меди, смешанный с запахом его кожи — дождь и старая бронза, — ударил ей в ноздри.

— Ты плавил колокола ради этого? — спросила она, поднося кольцо к свету.

— Нет. — он потупился. — Расплавил цепи.

Её пальцы сжали его ладонь, и колокольчик внутри кольца зазвенел, как эхо их первого танца.

Эсмеральда подняла руку, и колокольчик зазвенел, сливаясь с эхом Эолы.

— Он будет звенеть, даже если нас не станет, — она улыбнулась, и в её глазах отразилось солнце. — Как обещание.

К ним поднялись цыгане — старик Рауль, Амара с повязкой на руке, дети, которые теперь смеялись, а не плакали. Они принесли хлеб, сыр и кувшин вина, пахнущего ягодами и летом.

— Ты останешься? — спросила Амара, разливая вино в глиняные чаши. — Или уйдёшь искать новую колокольню?

Квазимодо посмотрел на Эсмеральду. Она сидела на краю крыши, свесив ноги в пропасть, и плела венок из плюща и полевых цветов.

— Мы остаёмся, — сказал он твёрдо. — Потому что наш дом — не камни. Он — здесь. — Он прикоснулся к её спине, ощущая под пальцами узор шрамов, оставленных цепями.