Спустя четыре года и еще месяц с небольшим после гибели полковника грузинской госбезопасности Габуния один из ее непосредственных виновников вошел в четырехместное купе скорого поезда Москва — Казань и первым делом поставил свою дорожную сумку на ту из нижних полок, сидя на которой он располагался бы лицом вперед по ходу движения поезда.

Вообще-то, майору ФСБ Якушеву было глубоко безразлично, каким именно местом вперед ехать — лицом, спиной или правым боком, лишь бы не ногами. Он не знал и знать не хотел, откуда пошло это широко распространенное поверье, что садиться в поезд лучше лицом по ходу движения, а не против него, и считал это бабьим вздором, не только пустопорожним, но с точки зрения простого здравого смысла еще и небезопасным. Начать с того, что во время движения неистребимый железнодорожный сквозняк в полном соответствии с элементарными законами кинетики дует спереди назад, а не наоборот, — то есть, говоря попросту, прямо в физиономию тому, кто занимает эту самую «правильную» полку. А во-вторых, если поезд, скажем, сойдет с рельсов, столкнется лоб в лоб с другим поездом или хотя бы резко затормозит — ну, угадайте, кто тогда окажется на полу? Да все он же, счастливый обладатель «правильного» места…

Но вопреки здравому смыслу многие по-прежнему считали, что сидеть в поезде следует именно лицом по ходу движения. Вполне могло оказаться, что и попутчик майора Якушева, с которым ему предстояло на двоих делить четырехместное купе на всем пути следования до станции Зеленый Дол, придерживался этого устаревшего, предвзятого мнения. А поскольку Якушев своего попутчика просто не переваривал, он приложил все усилия к тому, чтобы протиснуться в купе первым и лишить его, проклятого, даже этой пустячной, явно мнимой привилегии.

Достигнув цели и нисколько не стыдясь своей мелочности, Якушев неторопливо разделся и аккуратно повесил куртку на плечики, а мокрую шапку водрузил на верхнюю полку. Во время этой довольно продолжительной процедуры его попутчик столбом торчал в дверях купе, чтобы не мешать, и равнодушно поблескивал темными стеклами очков. Все ему было как с гуся вода, и даже нарочитая медлительность Якушева не заставила его произнести что-нибудь наподобие: «А чуточку быстрее нельзя?» Такая покладистость, которую правильнее было бы назвать равнодушием, лишь подлила масла в огонь неприязни, испытываемой майором к этому человеку. Было совершенно ясно, что этот тип избегает ссоры не потому, что боится или радеет об интересах общего дела, а потому лишь, что считает выяснение отношений с майором Якушевым ниже своего достоинства. Майор был для него чем-то вроде насекомого, и даже не насекомого — какая-нибудь блоха, комар или хотя бы просто назойливая муха способны кого угодно вывести из себя, — а вроде капли талой водицы, что сползает снаружи по грязному оконному стеклу.

Все эти размышления, как нетрудно догадаться, вовсе не прибавляли майору Якушеву энтузиазма и хорошего настроения. Не помогали даже отеческие увещевания генерала Прохорова, который уговаривал потерпеть, не обращать внимания на пустяки и даже утверждал, что презрительное отношение к нему этого хваленого очкастого профессионала ему, Якушеву, только чудится. Впрочем, Павел Петрович не очень-то и старался быть убедительным, из чего следовало, что на все эти тонкости ему плевать с высоты своего генеральского положения. Оба они были для него всего-навсего исполнителями и стояли на одной доске — Якушев поближе к начальству, Слепой подальше.

Единственное, что немного примиряло майора с суровой и несправедливой действительностью, это перспектива по завершении задания отстрелить напарнику башку. Именно так — не больше (больше-то, пожалуй, не отстрелишь), но и не меньше.

Якушев умел работать тихо и чисто, но в данном случае мечтал поступить как раз наоборот — громко и грязно. Взять помповый дробовик вроде тех, которыми вооружены американские патрульные копы, зарядить крупной картечью или пулей размером с зеленое яблоко и снести подонку череп до самой шеи — так, чтоб всю стену заляпало и еще потолку досталось. Одна только разбитая по вине этого урода машина стоила такого наказания, не говоря уж обо всем остальном!

Обиднее всего была реакция генерала Прохорова. Выслушав доклад майора, который едва-едва отбился от желающих намять ему бока владельцев битых тачек (авария вышла знатная, и таких желающих набралось не то семь, не то восемь человек, не считая энтузиастов из толпы), Павел Петрович искренне, от всей души расхохотался и смеялся четыре с половиной минуты — Якушев зачем-то засек время. А нахохотавшись вдоволь, приказал не засорять мозги всякой ерундой и впредь, имея дело с настоящим профи, быть хотя бы чуточку осмотрительнее…

Словом, поручая именно майору Якушеву ликвидацию Слепого после того, как тот выполнит задание, Павел Петрович не ошибся. Он вообще очень редко ошибался, потому-то и дожил до своих лет и стал генерал-лейтенантом, а не сдох, как его коллега Потапчук, с пулей в позвоночнике и еще одной в затылке. Якушев своими глазами видел акт о вскрытии и, помнится, подумал, что стреляет этот Слепой действительно очень прилично. Ну, ничего! Поглядим, много ли он настреляет без башки. А еще поглядим, на что он тогда станет цеплять свои дурацкие очки…

Поезд наконец тронулся — мягко, почти неощутимо, — и, плавно ускоряясь, пошел на восток. Как только проводница, собрав билеты, вышла из купе, Слепой полез в сумку и со стуком водрузил на покрытый крахмальной салфеткой откидной столик бутылку водки. Он как будто нарочно старался укрепить Якушева в нелестном мнении о своей персоне. А впрочем, что с него, наемника, возьмешь?..

— Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход, — сообщил Слепой, снова порывшись в сумке и выставляя на стол пластиковые стограммовые стаканчики. — Ну что, майор, дернем по маленькой за знакомство?

— Тише! — шикнул на него Якушев. — Чего ты орешь на весь вагон? Ты меня еще майором ФСБ назови, а то не все в курсе, куда и зачем мы едем.

— Так я же и говорю, — не смутился Слепой, — надо познакомиться по-человечески. Что же мне тебя — по фамилии звать? Тоже, знаешь, не слишком хорошо с точки зрения конспирации. А помнишь, был такой хоккеист — Якушев? Ты ему не родственник, часом? Нет? Жалко. А если подумать, так и не жалко совсем. Ведь кто он, а кто ты? Он — знаменитость, кумир миллионов, а ты держиморда, душегуб на твердом окладе…

— Пой, ласточка, пой, — спокойно сказал Якушев. — Погоди, будет и на моей улице праздник. Ты у меня тогда по-другому запоешь.

— Ну вот, обиделся, — произнес Слепой с наигранным огорчением. — Чудак, кто же на правду обижается? Да ладно тебе, в самом деле! Ну, пошутил я! Что, уже и пошутить нельзя?

— Шути-шути, — сквозь зубы процедил майор. — Придет время, я с тобой по-своему пошучу.

— Руки коротки, — отрезал Слепой. — Ладно, замнем для ясности. Так как же, знакомиться-то будем? Как прикажешь к тебе обращаться?

— Александр, — нехотя буркнул Якушев.

— Ишь ты, Александр! — неизвестно чему удивился Слепой, разливая водку по стаканчикам. — В честь Македонского, что ли?

— В честь отца, — буркнул Якушев.

— Надо же. — Слепой завинтил колпачок и отодвинул бутылку к самой оконной раме, чтобы не мешала разглядывать майора. — Какую же он гадость сотворил, что его именем назвали такого засранца? Ну все, все, прости. Знаю, юмор у меня не высшего качества. Так сказать, профессиональный… А меня Федором зови.

— В честь Потапчука? — немедленно отомстил Якушев.

— М-да, — задумчиво протянул Слепой, глядя в стаканчик с водкой. — Может, и так. Ну, давай за знакомство, Сан Саныч! Заодно и Федора Филипповича помянем. Мужик-то был очень даже неплохой. Очень неплохой! — повторил он с каким-то надрывом.

Этот надрыв немедленно вызвал у Якушева желание осмотреть торс и руки своего теперешнего напарника на предмет наличия там тюремных татуировок — мастей. Уж очень знакомо это прозвучало; примерно так говорят уголовники, готовясь как по нотам разыграть хорошо отрепетированную истерику.