Трубка виновато и сбивчиво заквакала в ответ — что-то про границы полномочий, про творящиеся вокруг странные дела, про лучших людей, которые были-были, а потом вдруг сплыли, а других взять неоткуда, потому что бабы нынче рожают одних придурков, да и тех мало, а сам он, Губа, рожать не обучен…

— Хватит на жалость давить, господин глава администрации, — перебил его Сенатор. — Вот не знал, что ты, вместо того чтоб дело делать, станешь отмазки искать. Можно подумать, это мне одному надо. Ты баллотироваться собираешься? А?.. То-то! А для предвыборной кампании у тебя все необходимое имеется? Нет? А где брать думаешь? В Караганде? Да перестань ты ныть! И выражайся прилично, не забывай, с кем разговариваешь. Любишь кататься — люби и саночки возить. Тебе мама в детстве этого разве не говорила? Вот так-то лучше… А с воздуха не пробовал? Не подумал? А надо было подумать! А то — лыжи… Двадцать первый век на дворе, а ты там ерундой занимаешься, как этот… синантроп! Что? Да не сенатор, еловая твоя башка! Сенатор — это я, а ты — синантроп, китаец доисторический, дикий… Лыжи!.. Да твои лыжники сто раз могли заблудиться, а то и просто сдохнуть с непривычки. На лыжах ходить — это ведь не баб тискать и не водку жрать, для этого умение требуется. Вот заодно и героев своих поищешь. Ага. Биатлонистов. Стреляющих, типа лыжников… Что?.. Конечно, сам! Ты ведь только что сказал, что послал лучших людей. А теперь кого пошлешь — худших? Этак ты действительно через месяц один во всем городе останешься… Да. Давай. Сделаешь — доложишь.

Закончив разговор, он еще немного покрутил телефон в руках, любуясь острым радужным блеском алмазных граней, а потом, слегка устыдившись своего детского поведения, сунул дорогую игрушку в карман. Пока Сенатор общался с Губой, машина выехала на Новый Арбат и пошла, набирая скорость, в сторону Смоленской набережной.

В это время на крыше одного из высотных зданий, похожих на открытую книгу, сидел человек. Подняв меховой воротник теплой куртки и надвинув на уши черную вязаную шапочку, спрятав руки в карманы и упираясь в испятнанную островками тающего снега кровлю, он сидел на бетонном парапете, с высоты птичьего полета через плечо наблюдая за нескончаемой суетливой толкотней Центра. Глаза его, несмотря на пасмурную погоду, были прикрыты темными солнцезащитными очками, из-под края вязаной шапочки, прижимаясь к щеке, высовывался миниатюрный микрофон телефонной гарнитуры, а поперек колен лежала хорошо пристрелянная снайперская винтовка Драгунова с мощной оптикой. Наверху дул сильный ветер, температура и влажность которого наводили на мысль о размораживаемом холодильнике. Он на разные голоса свистел и гудел в растяжках антенн и оголовках вентиляционных шахт, вызывая острое желание поскорее убраться подальше от этого неуютного места.

Телефон в нагрудном кармане куртки ожил. Прикосновение к ребрам мелко вибрирующего корпуса вызывало в памяти призрак архаичной бормашины с оплетенными грязно-коричневыми нитками приводными шнурами, что с противным жужжанием бежали с колесика на колесико. Человек в темных очках хлопнул себя ладонью по карману, как будто пытаясь придавить забравшееся под одежду насекомое. Жужжание прекратилось, а в спрятанных под шапочкой наушниках раздался незнакомый мужской голос. Человек послушал, коротко бросил: «Понял» — и, поднявшись с парапета, повернулся лицом к улице. Ствол винтовки удобно лег на парапет, хотя стрелок и не нуждался в дополнительной опоре — во время работы руки у него не дрожали никогда.

Навстречу ему по широкому проспекту катился разноцветный поток одинаково грязных, забрызганных слякотью машин. Рычание автомобильных двигателей, шорох шин по мокрому асфальту, плеск разбрызгиваемой снеговой кашицы, терзающий слух скрип тормозов и шарканье ног тысяч пешеходов доносились сюда слитным звуком, отдаленно напоминавшим шум морского прибоя. Потом в этот несмолкающий рокот вплелся новый звук — заунывно-пронзительный, тоскливый и угрожающий, нетерпеливо-злобный вой сирены. Вдали замелькали стремительные синие вспышки; к перекрестку на большой скорости приближался черный «мерседес» с мигалкой и сиреной — тот самый, появления которого терпеливо дожидался засевший на крыше стрелок.

Он снял и положил на парапет темные очки, немного поморгал глазами, привыкая к свету, и приник к обрамленному мягкой резиной окуляру. В перекрестии прицела, которое, собственно, даже отдаленно не напоминало перекрестие, появилась свирепо скалящая хромированные клыки решетка радиатора, а под ней — думский номерной знак с изображением государственного флага. Снайпер для верности прочел номер и плавно перевел ствол немного выше.

Винтовка сухо щелкнула, приклад зло толкнулся в защищенное толстой зимней курткой плечо. Выпущенная сверху вниз и немного наискосок пуля прошила широкое ветровое стекло «шестисотого», оставив в тонированном триплексе аккуратное круглое отверстие. Сидевший на переднем сиденье справа от водителя охранник почувствовал, как что-то горячее и стремительное пронеслось мимо его виска, обдав щеку тугим ветерком. В конце своего короткого пути пуля ударилась о черепную кость депутата верхней палаты Государственной думы Виктора Васильевича Сенчукова, по кличке Сенатор, чуть повыше левой брови. Пройдя навылет, она густо забрызгала красным заднее стекло «мерседеса» и засела в подголовнике.

Человек на крыше встал, прислонил винтовку к парапету, водрузил на переносицу темные очки и, сунув руки в карманы, спокойно зашагал прочь.

…Водитель депутатского «мерседеса» был человеком опытным и, когда в стекле прямо перед его глазами вдруг появилась пулевая пробоина, хоть и вздрогнул, конечно, но власти над машиной не потерял. Он утопил педаль акселератора, заставив и без того шедший на большой скорости автомобиль стремглав рвануться вперед. Врывавшийся в пробоину сквозняк был твердым, как карандаш, и холодным, как острие штыка, в зеркале заднего вида маячили густые кровавые потеки, из-за которых проникавший в машину свет казался багровым, словно его пропустили через красный светофильтр. Лишь в квартале от места, где депутат Сенчуков завершил свой земной путь, водитель снизил скорость и осторожно причалил к бровке тротуара.

Перед ними резко затормозил невесть откуда взявшийся милицейский «форд». Вой двух сирен смолк почти одновременно. Водитель переглянулся с охранником. Пожалуй, это был первый в их жизни случай, когда они обрадовались появлению милиции.

Как ни странно, вопросов им никто не задавал. Под дулами пистолета и двух автоматов их заставили пересесть на заднее сиденье милицейской машины. За руль «мерседеса» уселся человек в исполосованной световозвращающими нашивками форме капитана ДПС. Короткая кавалькада тронулась и, резко набрав скорость, скрылась в неизвестном направлении.

Ни в этот день, ни назавтра, ни в последующие дни средства массовой информации не проронили ни звука по поводу безвременной кончины сенатора Сенчукова. Похоронили его тихо, без помпы; молодая вдова просто продала квартиру и выехала из Москвы. Куда она направилась, неизвестно, но злые языки поговаривали, что с такими деньгами можно очень недурно устроиться в каком-нибудь приятном, фешенебельном, а главное, тихом местечке.

И лишь спустя полтора месяца, когда в кулуарах Думы начали поговаривать о парламентском расследовании, в нескольких столичных газетах появился коротенький некролог, в котором говорилось, что депутат Сенчуков погиб в результате автомобильной катастрофы. Тогда же публике были предъявлены исковерканный «шестисотый» и трупы водителя и охранника. Вслед за тем состоялись пышные официальные похороны, на которых покойник по вполне понятным причинам лежал в закрытом гробу. Людей простодушных и недалеких все эти странности не Удивили, а те, кто поумнее, ничего по этому поводу не сказали. Потому что понимали: так надо.

К тому моменту, как дорогой гроб из полированного красного дерева под звуки траурной музыки медленно и торжественно опустился в зияющую пасть крематория, до пожара в шахте оставалось около четырех месяцев.